Рецепт на тот свет - Далия Трускиновская Страница 35

Это была уже пятая миска, и миска объемистая, глубокая, пяти вершков в поперечнике. Косолапый Жанно, поблагодарив, устремился на приступ — он все же считал сидевшего напротив пономаря соперником и норовил сделать так, чтобы тому меньше досталось.

Черт знает что, подумал Маликульмульк, это добром не кончится, похлебка неимоверно жирна…

А у нас есть славное средство от брюха, напомнил Косолапый Жанно, коли оно чуть задурит, то я не дам ему потачки и наемся вдвое, а оно себе как хочешь разведывайся!

Кажись, все, сказало брюхо, сейчас тресну!

Маликульмульк выпрямился, немного откинулся назад — стало полегче.

— Я чуть погодя доем, — сказал он Демьяновой теще.

— Да что тут доедать? Ну-ка я добавлю! — и в миску плюхнул еще черпак мневой ухи. — На здоровьице!

Косолапый Жанно дважды зачерпнул ложкой, и его пробила испарина. Дыхание отяжелело. Ему редко доводилось страдать от обжорства, но вот именно сейчас оно и приключилось — он ощущал себя штурмующим высоченную гору, и сердце попросту не выдерживало подъема.

— Я сей же миг, сей же миг… — пробормотал он и кинулся прочь из комнаты.

В сенях было гораздо прохладнее, он перевел дух и тихо рассмеялся. Потом отважно вышел на улицу. После жарко натопленной комнаты это было опасно — однако необходимо.

Сбитенщика ни в сенях, ни на улице он не обнаружил. Похоже, шалопай Демьян убежал греться к соседям. Маликульмульк постоял несколько минут, дыша замечательным морозным воздухом, и дождался — напротив отворилась калитка.

— Ваше сиятельство, господин Крылов! — позвал Демьян. — Извольте сюда! Здесь тихо!

Маликульмульк оказался в крошечной избушке, где помещались только печь да стол и скамья. Лежавший на печи хозяин, совсем дряхлый дедок, уставился на гостя с изумлением — боялся, видать, что такой дородный гость, некстати шевельнув плечом, развалит его жилище и раскатает по бревнышку.

— Ну, Демьян, чуть я Богу душу не отдал от твоей ухи, — сказал Маликульмульк.

— Это у них порода такая, — уныло сообщил Демьян. — Ни в чем удержу не знают, что мать, что дочка. Сказывают, и бабка такова ж была… Я-то что? Я пошутил только… а она как вцепится — женись да женись! И сама ведь под меня легла, вот ей-богу, сама… И матушка тут же! Грех, говорит, покрывай! А чей грех-то, мой разве?.. Вон Федотыч не даст соврать…

— Дам, — неожиданно сказал дедок.

— Ты, сколько я понимаю, был на Клюверсхольме?

— Был, потому и в аптеку прибежал. Так разве ж с чертовыми немцами договоришься? Я им толкую — записать надобно, что отыскал девицу… то есть не девицу, а ее след! Ее бабы спрятали, пожалели, и бабы же ее с острова вывезли на санях.

— Приятель рассказал?

— Приятель… уж и с приятелем потолковать нельзя! Всюду моей дуре блуд мерещится! А что до полицейского осведомителя, то про него уж весь остров знает. Народу-то там немного. Ну, осведомляет и осведомляет, при нем о делах говорить остерегаются, только и всего… а не бьют, потому что побьют — его от должности отставят, другого наймут, и гадай потом — кого!

— И кто ж это?

— Трактирщик, кто ж еще!

— Точно?

— Точно. Там же трактиров поболее десятка, иные зимой стоят заколоченные, а этот открыт.

— И что за человек трактирщик?

— Из латышей, но в немцы переметнулся, — объяснил Демьян. — У них часто так бывает, что от своих, от латышей, отстал, а к немцам толком и не пристал. А этот Мартынка со всеми поладил. Перевозчикам лучший друг, он их зимой в долг поит и деньги дает, они летом ему с лихвой возвращают. Немецкие купчишки его признали, русские тоже. Мартын, стало быть, а по прозванию Эрле. По-латышски он был Алкснис, то бишь ольха, ольховое прозвание. Перевел на немецкий, чтобы чересчур не мудрить. Получилось — Эрле. Они всегда так делают.

— К немцам, значит, переметнулся…

— Да это еще его батюшка додумался, — вставил дедок. — Я знавал его, вот был хитрый черт…

— Плохо… — сказал Маликульмульк. Ясно было, что этакий трактирщик изо всех сил станет выслуживаться перед немецким начальством.

— А что от Мартынки потребно? — спросил дедок.

— Чтобы управе благочиния врать перестал, — сразу ответил Маликульмульк.

— Этот соврет — недорого возьмет. А в чем соврал-то?

— Ты, старинушка, поди, и покойного купца Лелюхина знал?

— Как не знать. На него немало потрудился.

Маликульмульк без приглашения сел на лавку.

— Этот твой Мартынка донес в управу благочиния, будто бы у Лелюхина на фабрике изготовили яд, которым отравили одного рижского аптекаря…

— Спаси и сохрани! — хором воскликнули, крестясь, Демьян и дедок.

— По его доносу фабрику обыскали, сделали выемку и нашли, что в нескольких посудинах была отрава. И так мне все это разъяснили в полиции — чуть не поверил! Демьян и ты, старинушка, коли уж вы знаете Мартынку, то не догадаетесь ли, какой ему резон врать?

— Ах он разбойник! — воскликнул Демьян. — Должно быть, ему за это заплатили!

— Точно, заплатили, — согласился дедок. — Или иначе отблагодарили. Может, помогли дочку замуж за немца отдать. Я эти проказы видывал. Может, сыну помогли на немочке жениться. Это дороже денег, барин. Когда человек непременно хочет в немцы выйти — он всегда детей в немецкую семью отдать норовит.

— Нет у него дочек! — отвечал Демьян. — Были бы — я б знал!

Маликульмульк понял, что ярость супруги и тещи имела весомые причины.

— Значит, разгадка — в его сношениях с немцами? — спросил он. — А что, Демьян, прости, не знаю, как по батюшке, возьмешься вызнать про те сношения?

В избушке сообразительного дедка было мрачновато — лампадный огонек да сальный огарок на столе. Но Маликульмульк явственно увидел блеск в черных круглых глазах сбитенщика.

— Да коли против немцев, да я, да всей душой!

— За что ты их так невзлюбил?

— Они нас невзлюбили, — ответил вместо Демьяна дедок. — Я приказчиком служил у прежнего Лелюхина, у Семена, потом к Мухину перешел. До того как покойная государыня над нами сжалилась и на нас Городовое положение распространила, совсем тяжко приходилось. Только бюргеры могли торговать как им вздумается. А русский купец — лишь оптом свой товар немцу продавай, иначе — никак! Был в Московском предместье свой суд для русских, своя управа была, да что с них проку, коли не расторгуешься? Царствие небесное матушке Екатерине, при ней только и вздохнули свободно.

— Сколько ж тебе, старинушка, лет?

— Ни много ни мало, а как государыня Елизавета Петровна взошла на трон, помню. Тогда же и вывозить хлеб из Риги разрешили. Я как раз мальчиком в мухинской лавке стал, только-только меня взяли из милости — я недоростком был и из бедного житья. Вот всю жизнь — по лавкам да по лавкам, и жениться не удосужился… Ты, барин, еще наглядишься, какая тут с немцами грызня. Наслушаешься про их пакости! Я вот в Ревеле побывал — мне такое рассказали! Бог весть когда еще, лет сто назад, а то и двести, ревельские немцы струхнули — что, коли русские купцы там приживутся да и захотят сделаться бюргерами? А у них закон тогда был — в бюргеры записывают, когда проживешь в Ревеле один год и один день. Ну так закон — что дышло, куды повернул — туды и вышло. Магистрат додумался, издал указ: живите здесь, гости дорогие, стройте дома и амбары, привозите товар! А условие одно — в тех домах не должно быть печей! Хочешь не хочешь — а на зиму домой уберешься, во Псков или в Новгород…