Музейный роман - Григорий Ряжский Страница 35

Эта была новость не просто, а — поразительная. К тому же — свежей некуда. Алабин в волнении встал и тут же сел, словно боясь растрясти накатившую удачу. Но спросил всё же:

— Постой, Женя, а как же голландцы? Я про притязания их на Венигса. Выходит, мы что же, на стороне немцев, если готовы обсуждать подобный обмен?

— Ну да! — хохотнул Темницкий. — А не надо было их голландским полицаям нашего бухого мидовца, к тому же с диповым статусом, в участок забирать да сутки там канифолить. А потом ещё скандалить не по делу против великой державы. Только они дальше носа своего не подумали, настырность проявили, принципиальные очень оказались, понимаешь. Вот и результат: вопрос о возможной реституции решился сам собой. Ну а нам просто дали понять, что работаем с немцами, а там время покажет, какой ихний Карл у какой ихней же Клары кораллы эти выгреб и на каких условиях перезасадил. — И с намёком хохотнул: — Думаешь, неспроста?

И это, разумеется, Лёва тоже знал отменно, и опять же мало как кто — насчёт затянувшегося спора немцев с голландцами относительно законности владения Германией собранием Венигса. Стороны и сегодня вяло продолжали эти занудные многолетние споры, совершенно игнорируя исторический факт послевоенного завладения коллекцией Советским Союзом. Как и тот печальный факт, что никто из многочисленных культурных институций, включая примадонну от искусств, отчаянно не уступавшую власть и всё ещё подминающую собой всё то же сено, до последнего времени не планировал серьёзным образом возврата художественных ценностей ни одному из претендентов. Так, разве что выставили в девяносто пятом под нажимом мировой общественности чуть меньше половины собрания Венигса в Москве, опять же у бабушки, назвав экспозицию «Пять веков европейского рисунка». И снова — в старушьи закрома. Потом недолго ещё побулькали насчёт прав вовлечённых в это дело сторон: профессуру привлекли юридическую, каталог издали превосходный на выставленную часть, не без этого. И всё, сдулись. Нет закона о перемещении культурных ценностей, зато имеется всё ещё надёжный бруствер — мораторий на всякое там посягание и отсягание.

Так и тянулось ни шатко ни валко, под занудно-нескончаемые заходы тех и других вероятных возвращателей. Обоими при этом предполагалось, что рано или поздно наступит для Франца Венигса с его мастерами от поздней немецкой готики до немецких романтиков девятнадцатого века момент обратной дороги, чтобы вновь занять исходные позиции в роттердамском Музее Бойманса — ван Бёйнингена или в залах Дрезденской галереи. Именно оттуда, из Германии, из одного из замков Саксонии, в самом конце войны и было вывезено русскими собрание в ходе финала наступления советских войск. Но только задолго до того, как попасть на германскую землю, оно принадлежало богатейшему голландскому банкиру-коллекционеру, выкупившему её у самого Венигса, который, в свою очередь, в 1922 году переехал в Нидерланды и впоследствии разорился. После этого банкир, в поисках денег на приобретение для своего музея Вермеера, уступил огромную часть рисунков немцам, а именно Хансу Поссе, директору Дрезденской галереи, а попутно члену нацистской партии, занимавшемуся по заданию Адольфа Гитлера комплектованием собрания работ для будущего музея фюрера в Австрии. Вот такой непростой оборот событий и фактов.

— Ясно… — задумчиво промычал Лев Арсеньевич, — и чего ж теперь? Кроме того, что теперь я один из решальщиков.

— Так вот и спросим у народа, — с энтузиазмом отозвался Темницкий, — пускай общественность теперь слово скажет, стóит ли этот Венигс вместе с холстом Рафаэля, двумя — Гойи и двумя же Делакруа принудительно изъятой части русского авангарда? Кто же, кроме тебя, как эксперта по авангарду, предложит правильный алгоритм обмена и объяснит всякому, что делать это нужно всенепременно. Ну а если упрощённо, надо, чтобы состоялось, но без видимых потерь, — это тоже дали понять. И политики в этом, брат ты мой, как я чувствую, будет побольше, чем коммерции или чистого искусства. Их там, — он ткнул пальцем в потолок, — ни Малевич твой любимый не интересует, какой оттуда — сюда, ни сам даже Рафаэль, который отсюда — туда. Им надо, чтобы славили нашу с тобой Родину любым путём, а на визги и охи эти наши с тобой им же и наплевать. Только они в этом не признáются, вот посмотришь. Будут слова красивые глаголать, что, мол, и вершка родной пяди ворогу не уступим лютому, а на деле только и хотят, чтоб трубу очередную там, где им надо, пробросить и непристроенный углеводород качать куда положено. Слыхал, наверное, про сланцевый газ-то? — И многозначительно ткнул пальцем в потолок. — То-то и оно, брат ты мой.

— Ну, это понятно, — согласился Алабин, — тут мы с тобой нового для себя ничего не откроем. А когда экспонировать планируете?

— Ну, сейчас документы все утвердим — и тебя, кстати, в числе прочего — и отдадим наверх. Они уже скажут точней. Думаю, уже вот-вот, буквально днями получим команду готовить выставку. А сразу по завершении к ним отправишься, оценку давать, делать предварительное заключение по стоимости и значимости, в составе госкомиссии. Или даже ещё раньше, как узкопрофильный специалист.

Лёва несколько рассеянно слушал Евгения Романовича. В мыслях уже представлял себе, как он, Лев Алабин, и никто другой, первым среди сонма менее удачливых коллег обретёт доступ к полнейшей коллекции мастеров русского авангарда. Того самого, вывезенного чёрт-те когда, знания о котором до сих пор в основе своей базируются лишь на обрывочных, случайно сохранившихся данных, существующих без какой-либо системы и потому считающихся недоказуемыми по сей день. И именно он, Лев Алабин, издаст роскошный каталог «Русский авангард, утраченный и обретённый». И это будет его персональное детище, живое, подлинное, извечно благодарное ему, Лёве, за возвращение к жизни и продолжение её на родине. Да! Наверное, надо будет и Темницкого в долю взять, а то без его личных связей навряд ли через Минкульт такое шикарное издание пробьёшь как госзаказ. И суперобложка — включая подарочный вариант…

— Состоялось, Жень! — Он протянул заму руку, и тот её с энтузиазмом пожал.

— Только имей в виду, Лев Арсеньич, — Темницкий враз посерьёзнел, снова сделавшись тем, каким его обнаружил Алабин в первые минуты возобновлённого знакомства, — твой голос будет железно «за», иначе все мы тут лишние. И это… — он поморщился, скривив лицо чуть сильней нужного, — бабушка до поры до времени знать об этом не должна, не то раньше срока вонь подымет и ненужное внимание к теме привлечёт. Решение госкомиссии по реституции должно стать для неё свершившимся фактом. До этого момента все лишь подпевать будут депутатам и ей самой. И между делом превозносить собрание как национальное отечественное достояние.

На том они в тот день и расстались, Лёва и Женя.

Ещё днём позже, перебирая в голове отдельные фрагменты их беседы, Алабин догадался, что, скорее всего, он был не единственным участником тихого заговора, целью которого являлась безусловная передача немцам собрания Венигса, чего бы и как ни вышло потом с компенсаторной частью. Посыл явно исходил откуда-то сверху — об этом Темницкий вполне прозрачно намекнул, — однако это было не важно. Уже само по себе дело изначально того стоило. Тем более что «их», если уж по совести, всё же было — их, «наше» же — всегда и было только нашим. Те писáли, рисовали — как жили, как видели. Мы — как хотелось, душою и чувством, живым существом своим, толком не живя и особенно не всматриваясь в суть вещей, чтобы не сойти с ума.