Первый в списке на похищение - Валерий Поволяев Страница 34

– Ну что? – спросил Волошин у капитана, когда тот вернулся со второго этажа, где находился кабинет начальника районного управления: начальство всегда любит располагаться поближе к небу, но так, чтобы туда нетяжело было ходить.

– Я в полном твоем распоряжении, – сказал Корочкин. Поглядел на Волошина с некоторым изумлением: – Шустрый ты все-таки.

– Как веник, – подтвердил Волошин. – Но ты по этой части тоже не уступаешь. Теперь о деле. Если генерал через полчаса не будет иметь списка домов, в которые не проведен телефонный кабель, от двух веников останутся лишь голые прутики.

20 сентября, среда, 13 час. 50 мин.

Белозерцев не видел человека, вошедшего в кабинет, он только почувствовал его, словно бы в воздухе произошло некое неуловимое смещение – воздух сдвинулся в воздухе, а может, и не воздух это был, а некая полубестелесная тень или что-то еще, очень на тень похожее, поднял голову и спросил недовольно:

– Ну?

В кабинете стоял Пусечка – Игорь Борисович Ланин – аккуратный, тщательно одетый, с розовыми пухлыми щечками эльфа и невинным чистым взглядом: глаза у Пусечки были голубые, глубокие, влажные, как у романтично настроенной девушки. Некоторым женщинам такие глаза нравились, некоторым – нет.

Единственное, в чем подкачал Пусечка, так это в росте. Очень уж он был невелик, и брюшко, которое при росте побольше было бы совсем незаметно, у Пусечки выпирало очень даже прилично. И вообще с первого взгляда было понятно, что Пусечка не дурак вкусно поесть и так же вкусно запить съеденное.

– Слава, прими мои соболезнования, – тихо произнес Пусечка, и Белозерцев от этой фразы почувствовал тяжесть в груди, сердце у него заныло, он поморщился, хотел выругать Пусечку, но вспомнил утренний разговор с Викой и воздержался от ругани.

– Давай не будем об этом, – попросил он, – о чем угодно, но только не об этом.

– Мы с тобой знакомы тысячу лет, ты можешь распоряжаться мною, как считаешь нужным. Хочешь, я к этим рэкетирам поеду, а? Сам! Объяснюсь. А?

– Не хочу.

– Могу сделать что-нибудь еще. Ты только прикажи.

– Не надо, Игорь. Это не поможет, а тебе мозги вынесут из пистолета на грязный асфальт, и этим все закончится. Котьку моего спасти могу только я сам и одним только способом…

Пусечка, услышав про мозги, выбитые из головы, передернулся, на крыльях носа у него заблестели капельки пота, но в следующую минуту он одолел себя, проговорил тихо и твердо:

– Ради тебя я на все готов. В том числе и на это. – Спросил: – Все так серьезно?

– К сожалению.

Переступив с ноги на ногу, Пусечка сделал несколько крохотных шагов к Белозерцеву:

– Плевать мне на мои мозги! Можешь распоряжаться мной, как считаешь нужным.

– Спасибо, Игорь. Мне это очень дорого… Ценю. – Помолчал немного. – Есть одно дело, где ты мне действительно очень нужен. Выполнить его можешь только ты и больше, думаю, никто. – Белозерцев показал пальцем на глубокое кожаное кресло, стоящее у стола. – Садись!

Проворно, боком, неслышными шажками – а вдруг что-то не понравится Белозерцеву, лыко не пойдет в строку и это потом отразится на зарплате – Пусечка передвинулся к креслу, опустился в него и утонул в мягкой глубокой плоти, мигом став выглядеть много меньше, чем выглядел раньше. Белозерцев не удержался, улыбнулся одной стороной рта, вторая, отчего-то спекшаяся, одеревеневшая, болела. Ланин, увидев эту улыбку, подался вперед, улыбнулся ответно.

– Я тебя приглашаю сегодня на ужин, Игорь, – сказал Белозерцев.

– На ужин? – Пусечка, похоже, не поверил тому, что говорил Белозерцев, попробовал встать из кресла, но мягкая, цепкая, почти пуховая плоть уже затянула его, мешала подняться. – У тебя же… у тебя это самое…

– Да, у меня это самое, – согласился Белозерцев, – но это не означает, что я должен немедленно стреляться, хотя, может быть, и надо – тогда не с кого будет брать выкуп за Костика и его немедленно отпустят домой. Нет, Игорь… Жизнь идет, и то, что намечено, я отменить не могу.

– Жизнь бьет ключом во все свои отверстия, как писал один литератор… Понимаю, – Пусечка облизнул губы. – Узнаю мужественного человека, – он снова облизал губы, делал он это машинально, совершенно бесконтрольно, губы у него были яркие, девчоночьи. – Когда ужинаем и где?..

– Я тебя познакомлю с одной необыкновенной женщиной, такой, что… – Белозерцев с шумом втянул в себя воздух и обреченно помотал головой, – в общем, я восхищен ею. – Если бы у меня не было Ирки или не было Костика, которому обязательно нужна родная мать, я бы женился на ней.

– Разведись с Ириной.

– Неудачный совет. Повторяю: Ирина – мать моего сына.

– Это так просто в нынешние времена: женился – развелся, развелся – женился.

– Нет, не просто. Когда-нибудь ты поймешь это сам.

– А если… Не смею об этом даже думать…

– Все ясно, – перебил Пусечку Белозерцев, голос у него наполнился сыростью, ржавые просквоженные нотки вылезли на поверхность, – если Костика не станет, я разведусь с ней. Мы просто обязаны будем развестись. Но это не означает, что я смогу жениться на этой женщине. Хотя она потрясающе красива… и вообще удивительная! – Белозерцев помолчал немного, будто бы прикидывал, что еще надо сказать Пусечке. – Можешь верить мне, можешь не верить, но я ее люблю. И буду любить. Наверное, всю жизнь. А вот женишься на ней ты.

– Ты что? – Пусечка невольно вскинулся.

– Да.

– Это что, условие? – Пусечка вновь, раз, наверное, в двенадцатый, облизал свои яркие, ставшие совсем красными, словно он их намазал помадой, губы.

– Нет, Игорь, это приказ. Если ты не выполнишь его, то подпишешь себе приговор. У тебя не будет денег даже на хлеб, не говоря уже о масле, беконе, севрюге, кавиаре, или кавере, как ты называешь красную икру, мартини и колбасе салями.

Пусечка сморщился, прижал к вискам ладони – жест получился совершенно детский, беззащитный – у Пусечки многое получалось детским, беззащитным, так он был сконструирован, Белозерцев, заранее не принимая Пусечкина скулежа, предупреждающе поднял руку.

– Список могу продолжить, он длинный. Я ведь про тебя, Игорь, знаю все.

– Я никогда не подводил, не продавал тебя…

– И это знаю. Но сейчас – время волков, как говорят некие мрачно настроенные газетчики. Или худых коров, как говорят другие – те, у которых внутренняя органика более тонкая. Или съеденных собак. Как хочешь, так и называй, только от перемены слов суть не изменится. Обычная преданность уже ничего не стоит. Нужно что-то другое, более высокое…

– Что именно? – Пусечка едва сдержал в себе всхлип.

– А ты минуту назад все точно назвал. Ты вообще правильно мыслишь. Готовность отдать жизнь, например. За друга надо быть готовым отдать то, что надо прожить так, чтобы не было мучительно больно… Островского в школе мы все учили. Да, отдать жизнь за друга, как раньше ее отдавали за советскую власть.