Древний инстинкт - Анна Данилова Страница 34

Он и сам не понял, как могло случиться, что последние два его дома, над которыми он работал, удивительным образом напоминали своей мрачностью монастырь или тюрьму. Красно-бело-коричневые стены, минимум окон, да и те узкие, невыразительные (разве что два, симметрично расположенные в огромном охотничьем зале, украшены богатыми витражами), чугунные ворота и дубовая дверь.

Такой дом – его мечта. Дом-крепость. Дом, куда бы он мог спрятаться от всех своих кошмаров, от чувства вины и постоянного страха перед разоблачением.

Вот уже почти год Дмитрий Бессонов живет с женщиной, один вид которой все чаще и чаще вызывал у него стойкое желание сбежать (сбежать ли?), спрятаться от нее куда-нибудь подальше, чтобы только не видеть ее (одна ложь наезжает на другую, как автомобили в тумане), не слышать ее тихого, лишенного каких-либо эмоций голоса. Сразу же после того памятного дня, когда они уговорились хранить его страшную тайну, связанную с его манией членовредительства, Оля со свойственной ей деловитостью и практичностью, а также хозяйственностью и проворностью (он одинаково не переносил в женщинах ни одного из этих качеств), распоряжаясь его средствами, принялась вить добротное, просторное, безвкусное, но очень удобное гнездо, куда привезла и поселила на веки вечные своего трехлетнего птенца – некрасивого, с испуганными карими глазами толстого молчуна. Густые брови и насупленный взгляд делали его похожим на неуклюжего и недоверчивого медвежонка, осторожно, перебежками перемещавшегося по их большой квартире и постепенно осваивавшего детскую технику – велосипед, самокат, маленький синий, сверкающий при электрическом свете дорогой люстры автомобиль. Его мамаша же, не в пример скованному в движениях и освоении нового для него пространства малышу, очень даже быстро свыклась с тем, что теперь она для двоих своих мужчин – самая главная, а потому с мнением ее следует считаться.

Ольга начинала свой день с того, что, проснувшись очень рано и надев, сонная, почти с закрытыми глазами, халат, отправлялась в ванную, вставала под теплый душ и, постепенно прибавляя холодной воды, уже под ледяными струями приходила в себя, вытиралась, расчесывалась и шла на кухню готовить завтрак. Потом будила Гришу, так звали мальчика, за руку отводила его в ванную комнату, умывала холодной водой, давала в руки полотенце и шла в спальню – будить Бессонова. Причем делала это без тени нежности и тем более улыбки, а просто констатировала, что день уже начался, что ему пора отправляться на работу. Так могла будить женщина, все чувства и мысли которой обращены к кому угодно, но только не к мужу, чему Бессонов, кстати говоря, был несказанно рад. Еще в тот памятный день, когда они решили жить втроем, одной семьей, Ольга объяснила находящемуся в шоковом состоянии Дмитрию, что она не испытывает к нему сексуального влечения, и что те ласки и поцелуи, которые она ему продемонстрировала, всего лишь жалость по отношению к тяжелобольному человеку, и чтобы он никогда не забывал об этом и не строил на этот счет никаких иллюзий. Ему ли было в том состоянии, в каком он находился, думать о сексе с малознакомой женщиной, да к тому же еще подружкой своей недавней невесты? Да он даже и обрадоваться-то не смог, что ему, слава тебе господи, не придется исполнять супружеские обязанности, настолько ему было плохо. Ему внушили, что для его же блага все окружающие должны знать, что у них полноценная, то есть наполненная нормальными плотскими отношениями жизнь и что свадьба, пусть и не особо пышная, но с белым платьем у невесты и черным костюмом у жениха, должна быть непременно. Ольга на второй день их совместной жизни, когда они просто-напросто переночевали вдвоем в квартире Бессонова (где прыткая невеста уже успела оставить в пластмассовом стаканчике свою новенькую зубную щетку и крохотные, выстиранные с вечера (как трогательно и мило!) трусики на блестящей трубе в ванной, обозвала их брак сделкой, на что Дмитрий вяло согласился, – он станет теперь соглашаться абсолютно со всем, что будет исходить от его новоиспеченной жены. И дело даже не в том, что он боялся того, что Ольга сдаст его, как говорится, в руки правосудия, к этому-то он был готов еще тогда, когда очнулся рядом с окровавленными ножницами, нет, он боялся себя и всех тех страшных тайн, которые гомонились в его преступной душе и, оказывается, только и ждали своего выхода… Но больше всего в этой ситуации ему было жаль Лену. Поэтому он был несказанно рад, когда Ольга, единственный человек, по его мнению, способный согласиться жить под одной крышей с таким чудовищем, как он (пусть и за деньги!), сама предложила ему откупиться от Лены, дав ей приличную сумму на лечение. Сколько раз он представлял себе лицо Лены в момент, когда доктор Русаков сообщает ей, что бывший жених женился на ее подружке и просит принять от него отступные сто тысяч евро. Он достаточно хорошо знал Лену, чтобы понять, какую травму наносит ей этим поступком; теперь она, еще недавно такая чистая и романтичная девушка, может легко переступить те грани нравственности, которые сдерживали ее, как всякого порядочного человека, и превратиться в циничную женщину, способную отдаться или выйти замуж и за куда меньшую сумму. К тому времени он уже знал о тайных ухаживаниях за ней доктора Русакова и понимал, что бессилен помешать их браку. А то, что брак неминуем, понимал не только он…

…После завтрака, сытного, вкусного и обильного, Ольга отправляла «супруга» на работу, сама же оставалась дома, с медвежонком, занимаясь хозяйством, готовя обед и придумывая себе еще массу приятных, не связанных с выходом из дома дел. Если же она и выходила из дома, то в ближайший парк, прогуляться с медвежонком. По дороге заходила в магазины, где тратила свободно, зная, что ее все равно никто ни в чем не упрекнет, денежки Бессонова, покупая наряду с необходимыми вещами и предметы роскоши, украшения… Поначалу все это складировалось в гардеробной, размещалось в коробках на полках, развешивалось на плечиках в ожидании своего звездного часа. Потом же, к удивлению Бессонова, уверенного в том, что эти покупки – не что иное, как признаки развивающейся шопомании, каждая из вещей была использована по назначению… Это прежде, в самом начале их супружеской жизни, он считал Ольгу женщиной, лишенной каких-либо эстетических предпочтений в одежде, и нисколько не удивился, когда узнал, что Собакин таки бросил ее (хотя она, понятное дело, представила все наоборот, что это она бросила его, причем с треском, шумом). Странно было вообще узнать, что она – любовница такого интересного и импозантного мужчины, каким являлся этот режиссер. Но со временем он понял, что Ольге было тогда не до одежды, не до того, как она одета, что курит и какими духами душится.

Она была просто помешана на этом мужчине, она болела им, а во время болезни, как правило, человеку не до одежды. Теперь же (а это началось примерно месяца три спустя после их бутафорской свадьбы) Оля, казалось, все свободное время проводила перед зеркалом, обзавелась личным парикмахером, маникюршей (и педикюршей в одном флаконе) и массу денег тратила на наряды. Бессонов не имел права ее ни о чем спрашивать – все свои обязанности в отношении его и медвежонка она исполняла прекрасно, а потому Оля все вечера, а иногда и ночи пропадала неизвестно где и неизвестно с кем… Медвежонок на это время поручался Бессонову, и, если сначала он пытался возмущаться, то потом понял, что это совершенно бессмысленно. Оля даже слышать ни о чем не хотела. Она просто собиралась и уходила из дома. Бессонову ничего не оставалось, как подчиняться. Не лишенный рассудка, сначала он думал, что эти ее разговоры о том, что он безразличен ей и что она вообще не видит в нем мужчины, не что иное, как кокетство. И что не будь Дмитрий красивым мужчиной, вряд ли она стала бы покрывать его преступления и уж тем более жить с ним. Но он ошибался. Ольга действительно не воспринимала его как существо противоположного пола. Могла появиться перед ним, когда ребенок спал, в одном белье, могла, расположившись на разостланной на диване махровой простыне в гостиной, стричь ногти у себя на ногах, могла зайти в туалет, присесть на унитаз, даже не прикрыв за собой дверь… Она вела себя так, словно его не было в квартире, словно она жила одна. Двигалась по дому она стремительно, всегда знала, что сделает в следующую минуту, успевала одновременно и жарить так полюбившиеся ему котлеты, и собственноручно подрубать только что купленные бархатные шторы в спальню… Все у нее получалось быстро, ладно, на нее было приятно смотреть. И как ни старался Бессонов внушить себе мысль, что и она ему совершенно безразлична, у него ничего не выходило. С самой первой минуты его пробуждения он уже знал, что будет счастлив видеть ее рядом с собой, слышать, пусть и недовольный, ее голос, есть приготовленную ее маленькими ловкими руками кашу или яичницу…