Непристойный танец - Александр Бушков Страница 34

Он выполнил парочку балетных па и проворно исчез закрохотными кулисами.

– Насчет Монте-Видео – откровенное вранье,конечно, – тихонько сообщила Надя. – Никакой он не Рамон, апатентованный румын Кочелеску… но танго его музыканты освоили недурно…

Музыка уже звучала, чем-то она походила на знакомую Сабининуигру румынских оркестров – скрипка, гитары, виолончель, но мелодия была все женезнакомая, красивая и грустная, погружавшая сердце в смутную печаль. Несколькопар уже танцевали в центре зала, на обширном пустом пространстве, и это зрелищеничуть не походило на все, что Сабинин когда-либо прежде связывал с танцами,как салонными, светскими, так и мужицкими плясками. Кавалеры, обнимая дам, прижималиих к себе так, что непривычному наблюдателю это казалось верхом непристойности,и пары, слившись в объятиях, двигались под музыку в никогда прежде невиданныхритмах, то продвигаясь вперед, то отступая, совершая резкие повороты. Ближайшийк Сабинину танцор, весьма напоминавший одетого в штатское офицера, вдруг,подавшись вперед, заставил свою партнершу откинуться назад так, что она едва лине колесом выгнулась, но, судя по ее столь же уверенным движениям, это тожебыло одной из фигур заморского танца…

Рыдала скрипка, вторили гитары, виолончель вела свою партиюподголоском. Сабинин уже начал разбирать ритм этого невиданного танго, носидел, как на иголках, смущенный откровенностью зрелища и некоейнесовместимостью его со светским видом публики.

– Ну и физиономия у вас, Коля, – рассмеялась Надячуть хмельно. – Монашек посреди вакханалии… Хотите попробовать?

– Я?!

– Ну, разумеется. Не разрушайте уже сложившийся в моемдевичьем воображении образ лихого, романтического авантюриста.Пойдемте-пойдемте, у меня уже есть некоторый опыт… Ну? (Сабинин поднялся из-застола, твердо решив не ударить в грязь лицом и в этой непростой ситуации.) Вы,главное, не пытайтесь ничего изображать самостоятельно, я вас буду вести,постарайтесь подчиняться, вы ж гусар, а значит, обязаны быть хорошим танцором…

Он подчинился. Взял ее руку так, как это делали танцевавшиепоблизости, положил другую на талию. Надя притянула его к себе, и онпочувствовал женщину так, как ни в одном танце прежде. Рыдала скрипка, он заделкого-то локтем, но особенно не смутился, еще раньше, сидя за столом, отметил,что большинство из танцующих пар тоже не могут похвастать опытом и ловкостью, азначит, белой вороной тут выглядеть не будешь…

Надя уверенно вела его под экзотический южноамериканскийритм, полузакрыв глаза, склонившись к его плечу так, что волосы щекотали егощеку, а брильянтовая сережка то и дело колюче касалась его губ. Никакой прежнийопыт записного танцора здесь не годился – настолько непривычным был танец:будоражившая смесь порока и невинности, прижавшееся к нему гибкое сильное телопод тонким платьем и отрешенная улыбка молодой женщины…

– Очнитесь, черный гусар!

Он встрепенулся. Оказалось, музыка умолкла, парывозвращаются за столики, а на сцене вновь появился субъект с бутоньеркой и вновьзвучно декламировал что-то насчет старых замшелых традиций и победной поступикультурного прогресса.

– У вас получается, – сказала Надя как ни в чем небывало, беря свой бокал. – При некоторой практике можете стать отличнымпартнером… Коля, да у вас щеки пылают! Что за прелесть! Я ни капельки вас неподдразниваю, просто говорю то, что есть… Вам понравилось?

– Тут возможны две точки зрения, – сказал Сабинин,запивая сконфуженность добрым глотком неплохого шампанского. – Одна –циничная мужская, вторая же – эстетическая…

– В том-то и прелесть, не правда ли? В том, что естьдве этих точки зрения… – с улыбкой сообщницы сказала Надя. – Ничего.Когда-нибудь это будут танцевать совершенно открыто. Я где-то читала, что ивальс сначала считался совершенно неприличным танцем, абсолютно не подходящимдля общества… И что мы наблюдаем теперь? Вальс, скорее, старомоден…

– Был у меня один знакомый ротмистр, – сказалСабинин. – Всем танцам предпочитал мазурку. По его собственному выражению,мазурка открывает невероятные возможности для импровизации: задан лишь общийритм, и можно выкаблучивать любые фигуры, какие тебе только придут в голову…

– Тогда получается, что и вся наша жизнь – мазурка.Есть некий общий ритм, а там уж всякий выкаблучивает, как сумеет, насколькохватит фантазии… Мы будем еще танцевать, Коля? Времени предостаточно…

– С удовольствием, – сказал он, подумав. –Начинаю понемногу привыкать…

– К которой из двух точек зрения?

– Ну, вообще-то…

Он замолчал – где-то под потолком вдруг раздалось отчаянноедребезжание скрытого звонка, четкое, металлическое.

– Живо! – Надя проворно вскочила. –Полицейская облава!

Грохнул упавший стул – Сабинин вскочил следом за ней,кинулся к той самой дверце, низенькой, окованной тронутыми ржавчиной железнымиполосами. За его спиной надрывался звонок, послышался женский визг, громогласностучали опрокидываемые стулья, со звоном разбилось что-то стеклянное…

Он рванул дверь за кольцо, пропуская вперед Надю, взбежал заней следом по узенькой темной лестнице, спотыкаясь и ругаясь сквозь зубы.Кто-то, столь же проворный, звучно топотал следом, покрикивая:

– Эмили, бога ради, быстрее!

– Я спешу, милый… Боже, если узнает Альфред, я погибла!Моя репутация…

Дальнейшего Сабинин уже не расслышал – оказался под открытымнебом, в небольшом дворике-колодце, куда выходили три высокие глухие стены, авысоко над головой уже сверкали звезды. Какие-то бочки, ящики, колесо отповозки… Надя метнулась к выходу, навстречу свету уличных фонарей, Сабининпобежал следом. Темная фигура в партикулярном кинулась им навстречу с улицы,свистя в полицейский свисток и придушенно вопя что-то по-немецки, –кажется, призывала оставаться на месте, поминала закон и порядок.

Ни черта он не различит и никого потом не узнает – вокругдовольно темно… Не колеблясь, Сабинин заслонил Надю и, почти не примериваясь,крепко ударил шпика носком лакированного штиблета под колено, а правой рукойотвесил полновесный удар под ложечку. Громко охнув, шпик в штатском прямо-такивыплюнул свисток, стал падать – и Сабинин от всей широкой славянской душипочествовал его напоследок кулаком по шее, сверху вниз.

– Ой!

– Бежим, Эмили, бежим…

Не оглядываясь на товарищей по несчастью, они с Надейвыскочили на улицу – спокойную, широкую, обсаженную вековыми липами, сиявшуюуличными фонарями.

– За угол! – скомандовал Сабинин, мгновенно оценивситуацию.

Они кинулись влево, свернули за угол высокого здания. Ивовремя – по только что покинутой ими улице, отчаянно бухая сапогами в знакомомполицейском азарте, прямо к дворику промчались несколько человек. Вновьраздались пронзительные трели свистков. Но они с Надей, очень похоже, были ужевне опасности – кто обратит внимание на прилично одетого молодого человека,сопровождающего столь же элегантную даму?