Аватар судьбы - Анна и Сергей Литвиновы Страница 33

Я продолжал следить за ним. Жаль, но его обычные маршруты проходили вдали от конторы, которую я использовал под «офис КГБ». К тому же задним числом я стал думать о шаткости подобного прикрытия. Ладно впечатлительный, до жути перепуганный Колядушкин – он, видно, не усек изначально мирного духа, царящего в учреждении. Однако Петюня был, насколько я понимал, совсем иным человеком. Он врач, а значит, по определению должен быть товарищем решительным и наблюдательным. Вдруг я чего-то не учел в антураже комнаты, и он заметит мой блеф? Или неожиданно туда заявится «на огонек» незваный гость вроде проверяющего из головной конторы или уборщицы? Вдобавок Петюня работал в «кремлевке», следовательно, почти наверняка в ходе проверок имел с «кагэбэшниками» контакты. И даже, есть вероятность, был советской контрразведкой уже завербован. От подобных вопросов и недоумения с его стороны я всегда мог отбояриться – ведь в советской тайной полиции наверняка было и есть такое количество палуб, отделений и надстроек, что одна из них может не иметь никакого представления о деятельности других. Но Петюня – все равно фигура гораздо более серьезная, и подход к нему требуется значительно более вдумчивый, чем к Колядушкину.

Миновало еще несколько месяцев, в ходе которых я время от времени наблюдал за Петюней и его квартирой. Я заметил, что по четвергам его мать-пенсионерка, весьма модная и экстравагантная дама, обычно отправляется на другой конец Москвы навещать подругу – там у них действует своего рода женский клуб, на заседаниях которого старушенции сплетничают, балуются наливочкой и играют в преферанс. И вот в один из четвергов, когда маман отсутствовала, а мой объект отдыхал дома после дежурства, я заявился к нему в квартиру. Тон мой, заранее решил я, должен быть совсем иным, чем с несчастным Колядушкиным – гораздо более уважительным и доверительным.

В те давние времена никто не использовал в Москве домофоны или даже «глазки» в дверях квартир. Открывали без боязни, максимум – спрашивали, кто там. Петюня даже не поинтересовался, отворил после третьего звонка. Вид у него был заспанный. Я коротко отрекомендовался: «Я из комитета госбезопасности, капитан Арефьев. Разрешите войти?» Мой второй оппонент держал себя, в отличие от Колядушкина, с достоинством. Предложил пройти в комнату, усадил. По старомодной интеллигентской традиции предложил чаю. Я отказался и в унисон своему визави участливо поведал, что, увы-увы, на него, Петра Аркадьевича такого-то, милицией заведено уголовное дело за мужеложество. Против него получены показания, и если мы (подчеркнул я) не примем срочных мер, все может окончиться очень плохо: суд, приговор и лагерь. Не говоря о том, что, разумеется, его исключат из рядов КПСС (а Петюня был партийным – как подавляющее большинство работавших на Грановского) и уволят с работы с волчьим билетом.

Мой оппонент, как ни умел владеть собой, поплыл, оказался в состоянии грогги. Я постарался его ободрить. Но мы можем, молвил я, замять это дело. Под словом мы, пояснил я, понимается, конечно, Комитет госбезопасности. Вы прекрасный врач, подлил я елею, и преданный делу социализма человек. Совсем не нужно ни партии, ни народу, чтобы вы потеряли профессию и сгнили в лагерях. Поэтому наш отдел и я лично готовы походатайствовать перед милицией и прокуратурой, чтобы показания, касающиеся лично вас, были из уголовного дела изъяты. Однако для такого хода я должен иметь обоснования – иначе меня просто не поймет начальство. Так что вы должны подписать бумагу о том, что становитесь секретным сотрудником. И отныне будете время от времени информировать нас – о ваших коллегах, пациентах, их разговорах и настроениях.

Вы можете спросить меня (продолжил старый американец), отчего я выбрал так называемую «вербовку под флагом», а не признался впрямую, что работаю на ЦРУ, и не пообещал моему контрагенту, как пел ваш замечательный Высоцкий, «деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин». Но я, во‑первых, категорически не хотел расшифровывать себя ни перед кем из русских – тем более перед своим агентом, то есть по определению человеком зависимым и нестойким. А во‑вторых, надо понимать (а я тогда понимал), каким жупелом для советских людей была сама эта аббревиатура из трех букв: «Ц», «Р» и «У». Человек, завербованный американцами, очень просто мог бы не выдержать психологического давления и в конце концов побежать сдаваться, как тогда говорили, в компетентные советские органы. Сдаваться – и сдавать меня. А даже если нет, работа на западную разведку стала бы для товарища сильнейшим источником фрустрации. Поэтому он мог начать пить, болтать, пытаться покончить с собой. Иное дело – своя, почти родная советская спецслужба! В сталинские годы по отношению к ней воспитали не только страх, но и уважение. Помогать чекистам – в шестидесятые годы для советского человека в этом еще не было (или почти не было) ничего зазорного. Наоборот, сей факт мог возвысить моего контрагента в собственных глазах, что я и попытался простимулировать в первой же нашей беседе.

Я сказал Петюне, что западные спецслужбы проявляют сугубый интерес к здоровью советских лидеров и лучших людей страны (это, наверное, было правдой). Кроме того, они готовят террористические акты против видных деятелей Советского Союза (это было доподлинной истиной, мне ли не знать!) – в том числе, возможно, с помощью завербованных врачей и другого медперсонала. Поэтому нам (то есть тайной полиции) требуется (продолжил я) ясная, точная, правдивая и квалифицированная информация из первых уст: как доктора и медсестры ведут себя, о чем они говорят и насколько правильное и своевременное лечение оказывают высокопоставленным пациентам.

Я попросил Петюню собственноручно написать расписку в том, что он обязуется выполнять задания комитета и держать информацию об этом в строжайшей тайне. Мы с ним договорились о встречах примерно раз в неделю, на открытом воздухе. Чтобы точно условиться о свидании, я буду звонить ему на работу или домой. А в качестве объяснения (для мамы, знакомых или коллег), куда он идет и с кем встречается, будет следующее: я, дескать, букинист, снабжаю его редкими книжками.

Теперь мне оставалось ждать. Но не только. Требовалось также заранее получить точную и исчерпывающую информацию, когда моя мишень номер один попадет в больницу на улице Грановского. Для этого я выспрашивал не только Петюню, но и большегрудую Евгению (связь с которой не прерывал). Кто у них лечится? Кто собирается лечиться? Вдобавок я готовил для Петра мотивацию – чтобы мое задание, когда я его озвучу, не обрушилось на агента как снег на голову и не погребло его под собой, не парализовало.

Наши встречи проходили регулярно, еженедельно. И я стал исподволь и словно невзначай рассказывать ему, что видные советские ученые, в том числе академики, творцы ракетно-ядерного щита, в личных беседах между собой и даже среди домочадцев или знакомых все чаще выражают недовольство советским строем и политикой, которую проводит партия и правительство. Многие недовольны наметившимся после снятия Хрущева поворотом к подвинчиванию гаек и называют это попыткой реабилитации сталинизма. Поэтому есть опасение, что некоторые из крупных советских деятелей науки и культуры способны встать на путь прямого предательства. В частности, они готовятся к подписанию писем, направленных против советской власти, а также к раздаче интервью западным корреспондентам. Тогда, в шестидесятые годы, для правоверного советского человека это было сильнейшее обвинение! А в качестве негативных примеров я называл академиков Сахарова, Арцимовича, Тамма, Капицу, Леонтовича [7]и – мою мишень номер один.