Записки сумасшедшего следователя - Елена Топильская Страница 33

А из-за чего я претерпела все эти лишения? Конечно, разбойник был тем самым. Но по иронии судьбы у него когда-то было перерезано сухожилие на ладони, поэтому кисть не разгибалась до конца. Когда опера взяли его еще в Питере, они честь по чести пытались получить у него отпечатки рук. Пальцы вышли сразу, а ладонь не распрямлялась настолько, чтобы ее можно было приложить к бумаге, ну и схалтурили – не стали возиться и ее отпечаток эксперту не представили. Эксперт честно ответил, что отпечатков пальцев данного лица с места убийства не изъято, а про ладонь он ничего не говорил. Отпечаток ладони надо было брать на цилиндрическую поверхность, собственно, единственный отпечаток его руки, позволивший его изобличить, и был оставлен на винной бутылке.

Если бы меня удосужились поставить в известность, я бы назначила дактилоскопическую экспертизу по всем правилам, и не пришлось бы мыкаться в голодной и холодной Армении, а главковцы, как всегда, считали себя умнее всех и сами решили этот вопрос. Вот тогда возник мой первый конфликт с операми двадцать второго отдела. Мне было трудно смириться с тем, что опера из главка пьют уже с раннего утра. Районные оперативники хотя бы меру знали и работали как лошади. А двадцать второй отдел главка постепенно из элитного подразделения превратился в группу дегустаторов, которые с утра разъезжались по районам и посылали местных оперов в магазин – начальство все-таки...

Из уст в уста передавались легенды об отнюдь не профессиональной деятельности сотрудников двадцать второго отдела. Самая безобразная из них – о том, как два руководителя элитного подразделения приехали в отделение, на территории которого произошло убийство, организовывать работу по горячим следам. Без горячительных напитков работа по горячим следам не клеилась, а когда напитки всосались в кровь, вот тут-то и пошла настоящая работа: между руководителями разгорелся жестокий спор о том, кто из них может дольше не дышать под водой. У настоящих мужчин слово не расходится с делом, и местный участковый, обеспечивавший условия работы руководства, был послан за тазом с водой. Первый доброволец сунул голову в таз и замер. Остальные, затаив дыхание, смотрели на секундомер. Когда время нахождения под водой уже можно было заносить в книгу рекордов Гиннесса, наблюдатели забеспокоились, потрепали экспериментатора по плечу – мол, вылезай, но реакции не было. Тогда вытащили голову отчаянного сыщика из воды и ахнули – он сладко спал...

Но это еще цветочки, невинные мужские забавы. А вот когда мне говорят, что один из начальников двадцать второго отдела держит ларьки в нашем районе, второй получает дань с кладбищенских работников, – я вообще перестаю понимать, где белые, а где красные.

Опер из двадцать второго отдела, так бесславно работавший со мной по армянскому делу, – двухметровый чемпион России по вольной борьбе Гриша Борисов, приходил ко мне в десять утра уже совершенно невменяемый. Я искренне забавлялась, наблюдая процесс его попадания ко мне в кабинет: сначала он распахивал дверь и долго раскачивался, приноравливаясь, как бы вписаться в дверной проем, потом на качке впадал в дверь. Как-то вечером в пятницу, когда почти все уже ушли из прокуратуры, я пыталась всунуть этому главковцу поручение о проведении оперативно-розыскных мероприятий, а он, еле ворочая языком, но с большим апломбом, отвечал мне буквально следующее: «Ты мне эти бумажки не суй! Я – оперативник! Я – задержу преступника! А ты – приедешь на готовенькое и его допросишь, пенки снимешь...»

Измученная бесплодными попытками добиться сотрудничества, выведенная из себя пьяным препирательством, я не выдержала и расплакалась, а чтобы он не увидел моих слез, я пошла по бесконечному коридору прокуратуры, завернула за угол и остановилась у окна, давясь рыданиями. А Гриша, поняв, что что-то произошло, но будучи не в силах затуманенными мозгами сообразить, что именно, нетвердыми шагами двинулся за мной и, раскачиваясь как мачта, затормозил перед поворотом коридора.

Из кабинета у окна выглянул молоденький следователь с дворянской фамилией Оболенский, с которым мы испытывали обоюдную платоническую нежность, и испуганно спросил: «Что случилось? Тебя обидели?» Я молча сглатывала слезы. Он заглянул за угол, вернулся ко мне и уточнил: «Это он?!» Я кивнула. Тогда субтильный Оболенский очень решительно сказал: «Я сейчас ему морду набью!» и ринулся за угол, где все еще стоял пьяный чемпион гигантского роста. У меня аж слезы высохли от жгучего интереса к тому, что будет дальше, и я с нетерпением стала ждать развития событий.

Оболенский дошел до угла, постоял и вернулся со словами: «Нет, не могу».

Моей обиды как ни бывало, я покатилась со смеху, и ободренный моим хохотом, из-за угла вывалился опер с извинениями, Я радостно сказала моему заступнику: «Вот видишь, человек осознал свои ошибки; а если бы ты его забил до полусмерти?!»

...Лапочка Оболенский; это с его легкой руки мы всей прокуратурой долгое время изъяснялись исключительно цитатами из любимых фильмов, как «митьки». Например, один следователь входил в кабинет к другому со словами: «Не сидите сиднем, делайте же что-нибудь»; тираду коллеги приятно было прервать заявлением о том, что «все эти ваши басни – плод вашего воспаленного воображения» и т. п. Потом началась эпоха Иоганна Вайса: получая от прокурора новые дела, следователи грустно жаловались друг другу: «Мы с тобой сегодня одинаково небрежны». Один следопыт брезгливо говорил другому, раскладывающему для просушки привезенные с места убийства кровавые тряпки: «Вы мясник, Штейнглиц», а тот отвечал: «Не скрою, люблю пострелять!» Ну а успехи следователей-женщин оценивались однозначно – «Бабы-агентки? Ха-ха-ха!» Но Оболенский был знаменит еще и своим черным глазом. Стоило ему посетовать, что давно в районе не было убийств, как одновременно в трех местах обнаруживали трупы. Как-то 27 декабря, составляя годовой отчет, я громко удивилась, что у нас за год по району всего десять убийств. Оболенский необдуманно заметил, что год еще не кончился. И точно, в период с 27 по 31 декабря в районе были совершены еще семь кровавых преступлений. Если он, уходя с работы, говорил, что давненько у нас не было происшествий, во всех дежурных частях отделений немедленно начинали надрываться телефоны.

Конечно, мужчинам было проще работать с двадцать вторым отделом, поскольку ничто так не сближает, как совместное употребление спиртного. А у меня организм водку не принимал, я предпочитала сухое вино, а легких напитков там отродясь не водилось, поэтому общий язык было найти довольно трудно. А после того, как двадцать второй отдел опростоволосился по армянскому делу, я на одном из совещаний в прокуратуре города, не называя фамилий, прошлась по такой организации работы. Больше всего меня разозлило то, что, привезя из Армении преступника, я отчаялась добиться от двадцать второго отдела помощи в установлении его соучастника, который, по слухам, спокойненько жил под Ереваном, и сама нечеловеческими усилиями разыскала паспортные данные соучастника (мы знали только имя, и я, перелопатив кипы журналов квартирных бюро города, нашла их квартирную хозяйку, которая, на мое счастье, записывала паспортные данные клиентов), а потом, уже даже не ставя в известность двадцать второй отдел, послала телеграмму прокурору Армении с просьбой установить местонахождение такого-то, а по установлении – задержать, санкция на арест имеется. И, к моему немалому удивлению, через две недели Армения сообщила, что человек задержан, «высылайте конвой». А вскоре я с не меньшим удивлением читаю в сводке, что «двадцать вторым отделом Управления уголовного розыска установлен и задержан опасный преступник...»