Виза на смерть - Мария Шкатулова Страница 32

Митя засмеялся.

— При этом он так красиво растягивал гласные, почти пел это слово, что в моих детских ушах оно звучало как музыка. Я, конечно, не понимала, что оно означает, но в отличие от агрессивного и сухого, как выстрел, «марксист», оно мне нравилось. В этом слове было что-то загадочное и притягательное, как в словах «марсианин» или «эпикуреец», что тоже было не очень понятно, но зато звучало ужасно изысканно. Мне казалось, что учение, названное этим красивым, благодаря огромному количеству гласных, словом, несет в себе что-то благородное и даже аристократическое… Когда несколько лет спустя, в школе, я узнала, что это такое, я была ужасно разочарована…

— А за что вы не любили елки?

— Не знаю… Меня вечно заставляли изображать какого-то дурацкого зайца-побегайца. Я вообще не любила детские мероприятия. Ненавидела читать стихи, стоя на стуле. А когда немного подросла, ненавидела отдавать пионерский салют и даже стоять в строю — я почему-то всегда испытывала при этом чувство ужасной неловкости, и это вовсе не было связано с политикой — я в ней тогда и не разбиралась. Это счастье, что я не родилась мужчиной и мне не пришлось служить в армии, маршировать, отдавать команды или, еще хуже, подчиняться им. Я кажусь вам уродом?

Митя опять засмеялся.

— Вовсе нет. Мне даже кажется, мы с вами похожи. Я помню, вскоре после окончания института я был в качестве переводчика с «немецкими товарищами» на каком-то концерте в Кремле. Помните эти концерты? Гмыря с песней о Ленине, хореографическая сцена «Белорусские партизаны» и так далее… Они смотрели, а я делал вид, что не сплю. А потом по проходу в зале побежали пионеры с цветами и флажками, поднялись на сцену и что-то сплясали. Я чуть не заплакал… от отвращения. А немецкие товарищи решили, что меня растрогали детки, и похвалили за чувствительность.

— Знаете, на кого мы с вами похожи? На Аддамсов из фильма! Помните, с какими лицами они сидят на детском концерте?

— Ха-ха!.. Да, похоже… Зато армию я вспоминаю почти с удовольствием из-за массы смешных моментов. У нас был старшина, который гонял нас по плацу, и когда ему что-то не нравилось в моей осанке, он кричал: «Антонов, дайте грудь!» А на сборах наш полковник, большой любитель спиртного, набравшись, часто подзывал меня и, понизив голос, спрашивал: «Слушай, Антонов, вот ты все знаешь… Скажи — правда, что главную библиотеку в Ленинграде называют…» Тут он наклонялся ближе, делал страшные глаза и шепотом продолжал: «…публичной?»

Женя улыбнулась и снова раскрыла зонт.

— Так вы переводчик? — спросила она.

— Что-то вроде.

— В МИДе, конечно?

— Нет. В консалтинговой фирме, из которой, впрочем, я несколько дней назад уволился…

— Почему?

— Надоело просиживать штаны. Хочу подрядиться в экспедицию в Африку по линии Всемирного фонда охраны дикой природы. Вот только дождусь, пока объявится брат.

— Надо же, — проговорила Женя, — как похоже…

— На что?

— Я работала в газете, а потом бросила и стала заниматься растениями.

— Вот видите, — сказал Митя, и, хотя было не совсем понятно, что именно он имеет в виду, Женя почувствовала, как у нее почему-то дрогнуло сердце.

— В какой школе вы учились? — спросила она, чтобы скрыть смущение.

— Сперва в английской. Потом меня оттуда вышибли. Мне поручили сделать плакат к седьмому ноября, а я написал: «Любите Родину — мать вашу». Доучивался я уже в вечерней.

— А у меня были постоянные контры с историчкой. Один раз она сказала: «Стыдно тебе, Шрамкова! В твои годы Зоя Космодемьянская уже на виселице висела!»

— А меня ненавидела учительница литературы. Как-то она поручила мне придумать темы для сочинения, и я написал на доске: «Что общего между Татьяной Лариной и старухой Изергиль?» Какими же идиотами мы были! — Митя засмеялся и задумчиво добавил: — Зато меня любила химичка, Тарлан Гасановна Багирова, — знойная женщина, мечта поэта… Мы с ней после уроков часами просиживали за опытами, а потом я таскал домой реактивы из класса. Некоторые до сих пор валяются у нас на даче…

— А что случилось с вашим братом? — спросила Женя.

— Я думаю, он бы сделал неплохую карьеру в МИДе, но его понесло в коммерцию, причем довольно крутую, и в результате в один прекрасный день он исчез…

— Вы думаете, он жив? Простите мне этот вопрос, но вы сказали, что прошло около трех лет…

— Я уверен, что жив — у меня есть для этого кое-какие основания. Мне кажется, он просто прячется от долгов. И я бы никогда не стал таким образом напоминать ему о себе, если бы не мама. — И перехватив вопросительный Женин взгляд, пояснил: — Болеет — сердце…

— Понятно… — прошептала Женя и, вспомнив об отце, нахмурилась.

Они помолчали, остановившись напротив памятника Пушкину, грустно взиравшему на проносящийся мимо поток машин.

— Как вы попали на эту передачу? — спросил Митя.

— У Татуси есть подруга, а у подруги — сестра, которая работает на втором канале…

— Случайно не Ира Шмелева?

— Да, кажется…

— Вот видите, сколько, оказывается, у нас с вами общего, — сказал Митя, внезапно останавливаясь. — Я тоже оказался там благодаря ей. Так что давайте решать.

— Что… решать? — спросила Женя, посмотрев ему в глаза.

— Как — что? Как будем искать Машу. Так, кажется, зовут вашу дочь?

— Да… так. Но ведь у вас… тоже… пропал брат…

— Я же сказал: мой брат — взрослый человек. Я хочу думать, что, если он видел и слышал меня сегодня, он поймет, что надо делать. От него никто ничего не требует, но он обязан дать о себе знать, хотя бы ради мамы.

Была уже ночь, когда Татуся, лежа в постели, услышала, что Женя вернулась. «Слава Богу, кажется, немного успокоилась…» — подумала она, поворачиваясь носом к стене и прислушиваясь к Жениному голосу, тихо напевавшему какую-то мелодию.