Ловцы душ. Исповедь - Елена Богатырева Страница 32

Давным-давно у него были родители. Как бы ни пытались тетя с дядей доказать ему обратное, как бы ни кричали, что отец его погиб на фронте, а мать умерла при родах, он все равно остался при своем мнении: родителей он помнит. И отец его вряд ли служил в кавалерии, потому что он помнит его сутулым, худым и очень неловким. Вечно он что-нибудь ронял, терял или разбивал. И мать его умерла не в тот самый момент, когда он родился. Иначе откуда же ему было знать, что пахла она замечательным розовым мылом, а волосы ее были как шелк. Это ведь совершенно точно была не его тетя — вечно пахнущая кислой капустой, и не его сводная сестра с высокомерным взглядом. Если его родители умерли, едва он появился на свет, почему же тогда ему снится один и тот же сон: большой буфет с резными дверцами и большой портрет старика с окладистой бородой в черном одеянии. А рядом — большой золоченый крест. Мужчина — тот самый, нескладный (Даня привык думать, что именно он и есть его отец), держит в руках граненый стакан и утирает кулаком слезы, когда смотрит на портрет. Женщина — его душистая мать — гладит мужчину по плечу и тоже плачет. Она говорит что-то вроде: «Ведь твой отец венчал нас…» А мужчина, словно не услышав, — о своем: «Они убили его! Убили!» Женщина: «Не кричи так громко, соседи услышат». «Пусть слышат, безбожники. Святого человека убили!» Тогда Даня подходит к отцу и спрашивает испуганно: «Кого убили?» А тот сгребает его на колени и тычет в портрет: «Деда твоего застрелил красный матрос! Запомни, сынок! Святого человека…» И вот уже Даня плывет по воздуху. Это мама отняла его у отца и сажает к себе на колени. «Ты испугаешь ребенка, — говорит она. — Соседи услышат, прекрати!»

Даня растет в семье чужим. Он не просто «не их» ребенок. Он — краденый. Иначе зачем все ему о родителях врут. И чтобы узнать правду, должно произойти чудо. Потому что тетя с дядей как воды в рот набрали. Но однажды, забыв осторожность, дядя назвал одно имя… Эту женщину они всегда звали не иначе как карга. Карга или пьяница. Даня знал, что речь идет о дальней родственнице, и о родственнице не по крови, потому что своих родственников тетя с дядей всех собирали за своим столом. А каргу не приглашали.

«Капитолина», — сказал как-то дядя. И этого оказалось достаточно. Даня слышал уже, что карга обитает у птичьего рынка. Ему исполнилось шестнадцать, когда он поехал туда в воскресенье с утра и весь день напролет кружил по рынку, кружил… Он, конечно, ее не узнал бы, потому что никогда не видел. Но, может быть, она узнает его? Он вглядывался в лица старух. Раз карга — значит, старуха. И на всякий случай приглядывался к тем, кто помоложе. Кто его знает, сколько ей лет? Он был так внимателен и сосредоточен, что к нему подошел милиционер, попросил предъявить документы и поинтересовался, чего ему здесь нужно.

Даня был скор на язык. Соврал, что поджидает мать своей девушки, хочет помочь донести сумки — может, пригласит зайти. Милиционер не улыбнулся на выдумку, бровью даже не повел, сказал строго и хмуро: иди домой. И Даня ушел.

Он два месяца ходил на рынок без толку. Но однажды, словно кто его окликнул, обернулся и встретился взглядом с женщиной. Обожгло: они словно знали друг друга. Она шла к нему через рынок хмельной, шаткой походкой, протягивая руку вперед, а другую приложив к груди. Губы у нее тряслись, а глаза дымились слезами. Именно так — дымились. Слезы были выплаканы давно, осталось одно подобие.

Он тогда в первый раз пил водку, которую сам же и купил по приказу Капитолины. Дома разрешалось только немного вина по праздникам. Она оказалась его родной бабкой — по матери. Поминали всех сразу. Мужа ее, погибшего в финскую. И второго Данилиного деда — попа, того самого, которого застрелил красный матрос. («Запомни, сынок! Святого человека…») И отца Данилиного, бывшего, по словам бабки, сутулым, как сморчок, и нескладным, но слишком уж громогласным в такие темные времена. По навету забрали отца в войну, а мать вслед за ним забрали. Ведь известно, что муж и жена — одна сатана. Вот и забрали.

Первый раз напился пьяным тогда Данила. И домой не пошел, остался у бабки. Утром выпроводила она его.

— Не приходи больше. Ты теперь все знаешь. В ноги кланяйся тетке своей, что взяла тебя от заклейменных «врагами» родителей. Страшно поди ей было, а взяла, не отдала в детский дом. Греха, видно, больше боялась, чем суда советского.

С тех пор как он разыскал свою бабку, сны про родителей прекратились. Каждый раз, засыпая, он долго ворочался, пытаясь представить резной буфет или материн запах, чтобы снова приснилось. Но покров тайны был сорван, и мама больше не говорила: «Не кричи так громко, соседи услышат». И отец не отвечал ей в запале: «Пусть слышат, безбожники…»

Снов не было, но мысли копошились в голове разные. Про грех, например. Про вину. Про смерть. А от них было рукой подать и до мыслей о Боге. Дане не удалось вырасти законченным атеистом, как бы ни вдалбливали ему про первичность материи в школе и институте. Сны мешали. Если родители навещают его по ночам, значит, чего-то хотят от него. Только вот чего? Зачем приходят, зачем будоражат душу? И почему вдруг исчезли?

Он навещал бабку каждый месяц. Чаще — опасался. Она каждый раз стращала его по старинке НКВД, топала ногами, но помощь принимала, благодарила искренне и долго потом еще вспоминала молодость, детей своих покойных, сестер, умерших от тифа, и братьев, погибших на разных войнах. Данила слушал ее и плакал в душе. Жизнь бабки была перед ним как на ладони: без единого просвета, переполненная отчаянием, горечью, смертями.

Как-то он обнаружил у нее на полке, между пыльным графином и пустыми банками, Евангелие.