Банк, хранящий смерть - Дэвид Дикинсон Страница 32

— Я бы хотел, чтобы вы подружились с кем-нибудь из ваших сверстников, работающих в Банке Харрисонов. С кем-то, кто вам ровня. Вы ведь знаете Банк Харрисонов?

Молодой человек кивнул. Смерть старого мистера Харрисона, говорили циники, сделала то, что было не под силу рекламной кампании или газетной шумихе. Теперь о Банке Харрисонов в Сити знали все вплоть до самого захудалого уличного торговца.

— Да, я знаю этот банк, сэр. Но я ни с кем там не знаком. Хотя, думаю, я смогу это как-нибудь устроить. Просто подружиться с кем-то из тех, кто там работает?

— Пока — да. — Берк решил не торопить события. — А как только вы завяжете это знакомство, пожалуйста, незамедлительно известите меня. Сразу. Это очень важно.

По пути назад в Лондон Пауэрскорт размышлял о семейной распре Харрисонов. Не в ней ли ключ к разгадке тайны?

А хорошо бы, когда расследование будет закончено, отправиться с Люси в путешествие, размышлял Пауэрскорт, пока поезд отъезжал от вокзала Святого Давида в Эксетере. Два-три раза в год он приглашал жену в Путешествие в неизвестность, так он это называл. Чтобы она могла подготовиться, он объявлял ей об этом заранее — недель за шесть или даже больше, но никогда не говорил, куда они поедут. На какие только хитрости не пускалась леди Люси, чтобы заранее выведать, куда он решил отправиться на этот раз. «Там холодно или жарко?» — выспрашивала она. На этот вопрос Пауэрскорт отвечал всегда, ведь поездка может быть испорчена из-за того, что жена возьмет не ту одежду. «Фрэнсис, что мне взять с собой почитать — Бальзака или Данте?» «Брать ли с собой книги по истории искусства?» «Я иду сегодня к модистке. Какую шляпку мне заказать для нашего путешествия?» Но вместо ответа на эти вопросы Пауэрскорт лишь улыбался ей своей самой загадочной улыбкой и выходил из комнаты.

Восемнадцать месяцев назад они были во Флоренции. Пауэрскорт пригрозил, что будет завязывать жене глаза при приближении к каждой станции на их пути, чтобы она не догадалась заранее, куда они направляются. Он вспомнил, как привел ее в собор и рассказал о случившемся там убийстве.

— Ох, Фрэнсис, — рассмеялась леди Люси, — неужели ты даже в отпуске не можешь забыть о своем ремесле? А тебе легко было бы раскрыть это убийство?

Флорентийский собор был по площади не меньше футбольного поля. Пауэрскорт провел жену к алтарю.

— Представь, Люси, — прошептал он, сжимая руку жены, — будто сейчас воскресенье, двадцать шестое апреля тысяча четыреста семьдесят восьмого года. Идет самая важная служба недели. Там, наверху у алтаря, — архиепископ и священники. Воздух напоен тяжелым запахом ладана. У алтаря мерцают свечи. Вокруг нас флорентийцы. Кажется, что ради сегодняшней молитвы они сошли с фресок городских церквей. Это сгорбленные старики и напыщенные банкиры, очаровательные дамы и безутешные вдовы. В городе чувствуется приближение беды.

«Банки, деньги и убийство, — повторял он про себя, — точно такая же смертельная смесь, как и та, с которой я имею дело теперь». Он рассказал жене, как Медичи совершили нечто неслыханное: они отказались ссудить деньги Папе. Возможно, потому, что тот и без того должен был им кругленькую сумму. Соперничающее флорентийское семейство Пацци одолжило понтифику столько, сколько ему было нужно. Пацци хотели оттеснить Медичи и стать самым влиятельным родом во Флоренции.

— Никто не знал наверняка, когда произойдет убийство. Случалось, людей убивали в церквях, когда те склоняли головы в молитве, тем самым оказываясь беззащитными перед мечом или ножом. В то воскресенье, по словам одних, сигналом к нападению послужили удары колоколов, возвещавшие черед молитвы Sanctus, другие уверяли, что это произошло во время Agnus Dei, третьи — что знаком стали слова ite missa est. Как бы то ни было, заговорщики закололи брата Лоренцо Медичи Джулиано. Они попытались разделаться и с Лоренцо, но тот перескочил через деревянное ограждение на хоры и скрылся.

— Сколько времени понадобилось Франческо ди Пауэрскорто, чтобы найти убийц? — спросила леди Люси, не сводя глаз с мужа.

— Не думаю, что кто-то на самом деле привлекал Франческо к расследованию, — улыбнулся Пауэрскорт. — На следующий день тела заговорщиков Пацци были вывешены из окон Палаццо Веккьо, что на главной площади дальше по этой улице. Говорят, на зевак особое впечатление произвели красные чулки архиепископа Сальвиати, бедняга еще дрыгал ногами и не сразу отправился к Господнему престолу.

Леди Люси содрогнулась, и Пауэрскорт вспомнил, как они вместе пили кофе на террасе гостиницы, как чудесно флорентийские сумерки сменялись ночью. Прямо перед ними шумно журчали мутные воды Арно, прокладывая себе путь к морю. Вдалеке на фоне темного неба смутно вырисовывались очертания Палаццо Питти, и Сан Миниато дель Монте — бело-зеленый и призрачный — высился неподвижно на холме над городом. За ним едва различались купола Сан Лоренцо и собора.

Леди Люси заговорила о двух Давидах, которых они увидели в ту поездку.

— Вряд ли их можно сравнивать, Фрэнсис. Один черный, другой белый, по крайней мере, изначально был белым. Скульптура Донателло выполнена из черного мрамора в человеческий рост, а творение Микеланджело огромно, настоящий мраморный колосс.

Смог ли ты рассмотреть вблизи скульптуру Донателло, Фрэнсис, или мысли твои были заняты убийцами? Она так прекрасна и изящна! Вот истинное прославление мужского тела. Если бы ты дотронулся до его кожи — а я едва удержалась, чтобы его не погладить, — уверена: ты почувствовал бы теплоту его тела. Возможно, юноша улыбнулся бы тебе. Убеждена, что ему нравятся человеческие прикосновения. А лицо — оно такое прекрасное — почти девичье!

— Насколько я понял, Люси, — Пауэрскорт серьезно посмотрел в голубые глаза жены, — ты предпочитаешь эту статую творению Микеланджело?

— Именно так, — горячо подтвердила леди Люси. — Конечно, скульптура Микеланджело производит грандиозное впечатление. Еще бы — она такая огромная! Но, мне кажется, в ней намного больше политики, чем любования красотой мужского тела. Мастер сделал ее по заказу отцов города, а те хотели прославить свое небольшое государство. Вот Микеланджело и отваял для них этого исполина, символизирующего победу Флорентийской республики над всеми врагами, какие были у нее в те времена. Давид Микеланджело провозглашает победу республиканских ценностей над тиранией. А Давид Донателло празднует победу красоты над уродством, юности над старостью — не случайно поверженный Голиаф у его ног выглядит лет на двадцать старше, — а возможно, и искусства над временем. Мог ли Донателло предполагать, что через четыреста пятьдесят лет люди будут приходить полюбоваться его творением? Не знаю, думаю, он просто хотел создать самого прекрасного юношу на земле. «Красота — есть Истина». Вот она — Истинная Красота, за четыреста лет до Китса [8].

Она замолчала. Над крышами флорентийских зданий пролетела сова. В темноте мосты через реку, казалось, были окутанными тайной.