Ящик Пандоры - Фридрих Незнанский Страница 32

Елена Петровна обошлась на этот раз без деликатесов, но зеленые щи и мясной рулет были великолепны. Турецкий съел по две порции каждого блюда и не отказался бы от третьей, если бы не боялся прослыть обжорой перед Ириной. Ирка тоже уплетала за обе щеки, но в более деликатных размерах. Однако остальная компания явно страдала отсутствием аппетита. Павел Петрович Сатин много пил, почти ничего не ел и вообще выглядел ужасно: постарел за год лет на десять, потерял в весе не меньше пуда, когда-то мощная шевелюра мокрыми седыми прядями свисала на уши. Елена Петровна под предлогом занятости на кухне за столом почти не сидела. Дочь Сатина от первого брака, Эльвира, лениво ковыряла в тарелке вилкой.

— Пойду посмотрю футбол,— извиняющимся тоном сказал Сатин и, захватив с собой фужер водки, удалился в спальню. Турецкий точно знал, что никакого футбола сегодня по телику не показывают. Он видел, что отчим тяготится его компанией.

Как только Сатин скрылся за дверью, Эльвира бросила вилку на скатерть и заявила:

— Мама Лена, ты как хочешь, а я молчать не собираюсь. Он все-таки мой отец.

Но «мама Лена» испуганно замахала руками:

— Эля, папа же просил... Ему только хуже будет. И Сашу не надо впутывать во все эти дела.

— Если он будет трупом, то после ничего страшного с ним уже не случится. А Сашка не похудеет, если послушает. Никто и не просит его впутываться. Может, даст совет на свежую голову. Эльвира была избалованной, но неглупой бабой. Турецкий легко находил с ней общий язык.

— Вы так говорите, как будто меня здесь нет. Куда меня не надо впутывать? Что произошло? Рассказывай, Элька.

— Папасик на днях вернулся утром, весь грязный, избитый. Сказал, что ему осталось недолго жить. Предъявили ультиматум.

— Что за ультиматум? Кто предъявил?

— Не говорит. На дачу боится ехать и нам не велит.

— Когда это было, точно?

— В воскресенье, часов в пять утра. От него бензином пахло, в машине с кем-то приехал видно, но мотора мы не слышали, значит, сбросили где-то довольно далеко от дачи. Я всю грязищу собрала в мешок.

— Какую грязищу?

— Ботинки, куртку, брюки. Все в крови, нос ему разбили. Наверно, падал, пока дошел до дома, все в земле и известке. Мама Лена не разрешает с ним вести разговоры обо всем этом далее мне.

— Саша,— тихо вступила в разговор Ирина,— мне кажется, что в жизни бывают такие ситуации, когда надо что-то сделать, если это даже противоречит твоим принципам. Не надо становиться по другую сторону баррикад так категорически, когда это касается твоих близких.

— Вы из меня делаете какого-то просто монстра. Я же не знал, что с ним так худо. Всю жизнь Павел Петрович был наверху, у него всегда хватало защитников в этих самых, в верхних эшелонах. Кстати, дела на него возбуждать не будут. Это я вам секрет открываю, между прочим.

— Сашенька, ему, по-моему, тюрьма была бы избавлением. Ведь ты понимаешь, это дружки за него взялись. У Пашки-то ума не хватает на все современные премудрости, воруют-то хуже прежнего, только более ловко. Новые лазейки находят, кооперативы, биржи, совместные предприятия... Оружием обзавелись... Да что я тебе объясняю, ты в этом лучше нас всех разбираешься. Вот, знаешь...

— Мама,— прервал Елену Петровну Турецкий.— Мне надо срочно с Пашей поговорить. Наедине.

...Павел Петрович сидел на неразобранной кровати в нижнем белье и раскачивался словно в древнееврейской молитве. Турецкий довольно долго стоял в дверях спальни, но Сатин никак не реагировал на приход нелюбимого пасынка и продолжал качаться. Павлу Петровичу было не просто плохо, не просто страшно: перед Турецким сидел конченый человек, которому вряд ли можно было помочь.

Турецкий подошел наконец к постели и сел на низенький неудобный пуфик с розовым бантом, осторожно взял из рук отчима пустой фужер и поставил на при-» кроватную тумбочку.

— Ну, чего ты явился? — полуголосом, полушепотом произнес Сатин.— Тебя бабьё мое послало? Иди ты вместе с ними к ... матери.

— Паша, я знаю, тебе сейчас весь белый свет не мил. У нас в стране все перевернулось, сам черт не разберет, кто прав, кто виноват. Вот ты воровал у государства, а может, так и надо, ты хоть обеспечил жизнь моей матери и Эльвире.— «По-моему, я несу что-то несусветное»,— подумал Турецкий, но продолжал: — А вот теперь оказывается, что те, кому ты поклонялся, с кем делил риск тюрьмы — враги еще похлеще, чем государственная машина. Да собственно, они-то и есть эта самая машина, которая тебя перемелет на муку, если пойдешь против них. Твои покровители вышли сухими из воды, перекачали денежки из левой экономики в кооперативы, концерны и прочие фирмы, переправили огромные суммы на Запад, нажив сотни миллионов, учти, в твердой валюте, а не в деревянных рублях, которые ничего не стоят, а теперь прибирают к рукам мелкий бизнес, вроде твоего. Надо от них избавляться, я могу помочь, Паша. Тебе надо заканчивать как со своими делами, так и со своими дружками. Бог с ней, с дачей, проживешь без нее. Тебе на пенсию пора, живи себе спокойно. Прокуратуре сейчас не до тебя, поверь мне, я знаю. Да и вообще, все это херня — деньги, слава... Главное — это твоя семья, твои близкие. Эльвира замуж выйдет, внуки пойдут. Я вот тоже скоро женюсь, у нас с Иркой будет обязательно много детей, ну, двое, по крайней мере. И хоть ты меня не выносишь, но и они будут твоими внуками. Но ты, Паша, ничего этого не увидишь, если не расскажешь мне сейчас, сию же минуту, что с тобой произошло. Завтра, даже через час, уже может быть поздно.

Павер Петрович недоверчиво посмотрел на своего пасынка и неожиданно для того спросил:

— Ты это правда... насчет этих... внуков?