Приз для принцев - Рекс Стаут Страница 32

Молодой дипломат ворвался как ветер. Вид у него был серьезный, что, как он считал, приличествует серьезности происшествия. На немного смущенное приветствие Стеттона он ответил глубоким поклоном и теплым рукопожатием.

Он справился о самочувствии Стеттона и поздравил его с тем, что тот выглядит хорошо выспавшимся. Потом уселся в кресло, явно готовясь приступить к важному и очень долгому разговору, и сказал отрывисто:

- Ну, все улажено.

Стеттон быстро взглянул на него. Лицо его выражало облегчение.

- Ага, - воскликнул он, - значит, месье Шаво...

- Месье Шаво немногое для этого сделал, - прервал его Науманн. - Месье Фраминар, лучший друг атташе французской миссии, подействовал на него.

Стеттон поднялся с кресла и схватил руку Науманна.

- Я должен тебя поблагодарить, - с большим чувством сказал он.

- Не стоит, - сказал молодой дипломат. - Я, конечно, сделал все возможное и провел переговоры с самой большой выгодой для нас, какая только была возможна.

Месье Фраминар, обсуждавший вопросы как представитель противной стороны, любезно дал согласие на мои требования.

Речь Науманна показалась Стеттону несколько странной. Он не мог понять, при чем тут месье Фраминар и какие это он "обсуждал вопросы". Можно подумать, что это Фраминар стал жертвой пощечины. В тоне Стеттона, когда он заговорил, прозвучало явное намерение самому отстаивать свои права.

- Месье Шаво, конечно, извинится?

Науманна, казалось, изумило такое высказывание.

- Извинится? - воскликнул он.

- Конечно, - твердо сказал Стеттон. - Я знаю, ты сказал, что все улажено, но я настаиваю на извинении.

Если только, - добавил он, - он не прислал их через тебя.

- Я не знаю, что ты имеешь в виду, - ответил Науманн, явно озадаченный. - Месье Шаво не прислал извинений. И почему бы он должен это делать? Он желает дать тебе удовлетворение.

- Но ты же сказал, что все улажено!

- Ну да, и самым лучшим образом. Вы будете драться с месье Шаво на шпагах завтра, в шесть утра, позади старых садов Маризи на Зевор-роуд.

Стеттон откинулся на спинку кресла, вдруг обнаружив, что ему не хватает воздуха.

Он был совершенно ошеломлен.

Так вот что имел в виду Науманн, когда говорил, что все улажено! Силы небесные! Все было как раз обратным тому, что он, Стеттон, считал бы "улаженным"! Он хотел что-то сказать, он хотел закричать "Невозможно!", он хотел дать знать Науманну, который оказался еще большим варваром, чем сам Шаво, что он, Стеттон, обладает достаточным здравым смыслом и смелостью, чтобы следовать обычаям своей родины.

Он и в самом деле открыл рот, чтобы это сказать, но почему-то не нашел слов.

Науманн тем временем принялся описывать подробности. Он сообщил, что месье Фраминар настаивал на пистолетах, но он убедил его, что лучше драться на шпагах. Выбор оружия, объяснил он, можно считать маленькой победой. Впрочем, они, конечно, должны использовать только уколы. Стеттон содрогнулся. Напоследок дипломат задал вопрос, который беспокоил его больше всего: насколько он, Стеттон, опытен в фехтовании?

Стеттон обрел язык:

- Послушай, это совершенно необходимо?

- Что ты имеешь в виду?

- Я имею в виду... что все это... все это глупо. Верх нелепости. Я не буду в этом участвовать.

Науманн, начиная понимать, уставился на него. Потом медленно сказал:

- Это смешно, Стеттон. Ты вызвал месье Шаво. Ты должен встретиться с ним. Это не просто необходимо; это неизбежно.

- Я ,сказал тебе, что не буду в этом участвовать! - воскликнул Стеттон. - Это верх нелепости!

Молодой дипломат резко поднялся, и, когда заговорил, в его голосе чувствовалась сталь:

- Месье Стеттон, с вашего одобрения я передал ваш вызов месье Шаво. Задета моя собственная честь. Если вы не будете драться с ним на тех условиях, о которых я договорился, то я буду вынужден сию же секунду пойти и извиниться, что действовал от имени труса.

Повисла тишина. Науманн стоял неподвижно, напряженно, пристально глядя прямо в лицо Стеттона, который опять почувствовал такое же смущение и беспомощность, что и накануне вечером. Слово "трус" прозвучало в его ушах как пожарный набат и спутало все его мысли.

Наступившую заминку Науманн воспринял по-своему. Он спросил все тем же стальным голосом:

- Значит, ты будешь драться?

- Да, - против своей воли произнес Стеттон.

Науманн на глазах переменился. Он сел на свое место и в сердечном, дружеском тоне стал подробно повторять инструкции. Стеттон ни слова из них не понял; его мозг вел маленькую гражданскую войну с самим собой.

Потом ухо Стеттона выхватило какую-то фразу. Науманн говорил о каком-то человеке по имени Доници, профессиональном фехтовальщике.

- Его комната прямо под моей, - говорил молодой дипломат. - Лучше всего тебе провести с ним час-другой сегодня после полудня, потренироваться, освежить в памяти приемы фехтования. Я сейчас пойду поговорю с ним. Потом мне нужно будет на час или два сходить в офис, после чего я зайду за тобой. Выходить тебе пока что не советую, если не хочешь, чтобы все на тебя указывали пальцем. Приляг и займись чем-нибудь легким... почитай книгу или что-нибудь такое. Au revoir.

И с этими словами Науманн удалился.

Как только за ним закрылась дверь, Стеттон поднялся. Он был рад остаться один... Хотя в следующее же мгновение ощутил потребность с кем-то поговорить. Он пересек комнату и сел на край кровати.

Потом вскочил на ноги и принялся быстро бегать по комнате, подавленный мыслью, которую очень слабо можно выразить словами: "Я собираюсь драться на дуэли"; мысль эта непрестанно, сильно и отвратительно билась в его висках.

Он остановился, внезапно охваченный накатившим, сумасшедшим гневом на Шаво, на Алину, на себя, на всех! "Глупец!" - вскричал он, и непонятно было, кому он это адресует. Стеттон подошел к зеркалу на двери гардероба и всмотрелся в свое отражение. Он разглядывал лицо, руки, одежду, как будто никогда прежде не встречал этого субъекта.

На него накатила угрюмая апатия, неодолимое оцепенение ума и тела; боясь, что вот-вот свалится в обморок, он протащился через комнату, лег на кровать и два часа провалялся без движения.

Поднялся он по звонку от портье; через несколько минут вошел Науманн. Он внимательно посмотрел на слегка осунувшееся лицо и мятую одежду приятеля и объявил, что договорился с синьором Доници, который прямо сейчас ждет их.

Стеттону никогда не забыть этот вечер у итальянца-фехтовальщика, в комнате с двумя огромными окнами, выходившими на Уолдерин-Плейс, и стенами, сплошь украшенными рапирами, масками и кинжалами. Кровожадный вид комнаты был в прямом контрасте с самим синьором Доници - невысоким, круглым человечком, обладавшим удивительной грацией и проворством, с лицом, которое напоминало бы лицо херувима, если бы не маленькие, лихо закрученные усы.