Правила крови - Барбара Вайн Страница 31

Дэвид Крофт-Джонс приходится мне троюродным братом. Он утверждал, что его мать Вероника Крофт-Джонс, урожденная Киркфорд, была дочерью Элизабет и Джеймса Киркфорда, а Элизабет приходилась мне двоюродной бабушкой и была старшей дочерью Генри. Похоже, генеалогическое древо Дэвид стал рисовать после покупки нового компьютера с программой, которая практически самостоятельно составляет таблицы. По крайней мере, мне так кажется, если читать между строк, поскольку напрямую он этого не говорит. Дэвид утверждает, что занимается этим «для истории», чтобы детям не в чем было его упрекнуть. Детей у него пока нет — он только что женился, — однако он очень серьезно относится к своему долгу перед будущими поколениями.

Вероятно, я много раз встречал его в Вестминстере, не зная, кто он такой. Дэвид государственный служащий и работает в Министерстве внутренних дел, мимо которого я всегда прохожу по дороге к Парламенту от Сент-Джеймсского парка. Теперь я с ним встретился — они с женой пришли к нам на прошлой неделе пропустить по стаканчику и принесли с собой черновик генеалогической таблицы. На фоне этого амбициозного проекта мои усилия выглядят жалко. Дэвид намерен проследить не только родственные связи Хендерсона, но также родословную Нантеров на протяжении двух столетий. Я смог сообщить ему имена трех жен моего дедушки Александра (Памела Голдред, Дейдра Парк и Элизабет Поллок), а также своей первой жены Салли и мужа моей сестры Сары, Джона Стонора.

Из таблицы Дэвида я выяснил, что его тетя Ванесса, а также мои троюродные братья и сестры, Крэддоки, Беллы и Эндрю, являются потомками второй дочери Генри, Мэри Крэддок. Со временем я свяжусь со всеми этими людьми, попробую поискать семейные письма. Дэвид Крофт-Джонс говорит, что прабабушка Эдит, похоже, не написала за всю жизнь ни одного письма, а если и написала, то они не сохранились. Если кто-то из дочерей Генри и вел дневник, он тоже не сохранился. Дэвид дал мне на время связку писем, которые Мэри написала своей замужней сестре, его бабушке Элизабет; эти письма ему вручила мать, когда он занялся генеалогическим древом, но для моих целей они подходят больше, чем для его. Думаю, эти бумаги сохранились потому, что Элизабет и ее дочери принадлежали к той категории людей, которые никогда ничего не выбрасывают. Такие скопидомы — истинные друзья биографа, но только в том случае, если хранят нечто действительно ценное.

От того времени, когда Эдит, вторая дочь Генри, увлеклась фотографией, тогда, когда Генри познакомился с Хендерсонами, лето 1883 года отделяли долгие годы. Однако среди ее «успехов» числилось и умение рисовать. Она имела способности к рисованию и живописи, а Элинор — к музыке. Благодаря тому, что Элизабет Киркфорд ничего не выбрасывала, а ее дочь Вероника переняла от матери эту черту, сохранился рисунок Элизабет, портрет ее сестры. Вероятно, Вероника хочет, чтобы я его вернул, но мне рисунок нужен ненадолго, чтобы снять фотокопию. Дата отсутствует, но Элинор на нем взрослая женщина, а не ребенок; ей где-то между семнадцатью и тем возрастом, когда ее жизнь так неожиданно и жестоко оборвалась.

Моя прабабушка Эдит использовала мягкий угольный карандаш и плотную бумагу, которая когда-то, наверное, была белой, а теперь приобрела охристо-желтый цвет. На рисунке хорошенькая девушка. Разумеется, Эдит могла польстить сестре и написать приукрашенный портрет, но я полагаю, что правильные черты лица и густые волосы она передала верно. Кстати, белокурые волосы. В лице Элинор Хендерсон можно заметить сходство с Оливией Бато, но волосы и глаза у нее светлые. Если сравнить ее с сестрой, на свадебной фотографии, то я отдал бы предпочтение Эдит — почти во всем. Лоб у нее выше, нос слегка вздернут, а подбородок не такой скошенный, как у Элинор.

— Хорошенькая, но ничего выдающегося, — замечает Джуд, заглядывая мне через плечо. — Не то что сестра. И что Генри в ней нашел?

— Наверное, шарм. А может, у нее был красивый голос или она умела его рассмешить.

— Это женщинам нравятся мужчины, которые умеют их рассмешить, — возражает Джуд, — а не наоборот.

Она очень хорошо выглядит, лучше, чем обычно во время месячных. Если они уже начались — спросить я не могу. Месячные обязательно будут. Они у Джуд регулярные, как восход солнца. Вместо этого я спрашиваю, не возражает ли она, если я приглашу Дэвида Крофт-Джонса и его жену поужинать с нами в Парламенте. Сегодня утром он прислал мне второй вариант нашего генеалогического древа. Джуд улыбается и говорит, что не против.

— Сколько лет было Элинор?

Я уточняю: на портрете или когда она умерла?

— Когда она умерла.

— Двадцать четыре.

— Бедняжка, — говорит Джуд. — Какой она была?

Я не знаю. Мне известно, как она выглядела, — и больше ничего. Сохранилось только одно ее письмо к Эдит, и ни одного ей от Эдит или от родителей. Когда пишешь о женщинах из среднего класса, живших в XIX веке, возникают трудности с идентификацией, а если точнее, то с детализацией. Большинство получили довольно ограниченное образование, не имели профессии, не знали тревог и забот, оставались невежественными и жили на содержании сначала отца, затем мужа. Их невозможно различить — как женщин последующих поколений — по вкусам, путешествиям, занятиям вне дома или даже политике. Конечно, их нельзя назвать «одинаковыми», но в их случае гораздо труднее составить портрет отдельной женщины, вывести из тени на яркий свет, чтобы проступила ее индивидуальность.

Записи в дневнике ничего не дают. Генри пишет: «Ужинал с мистером и миссис Хендерсон» или «Сопровождал миссис Хендерсон и двух мисс Хендерсон в театр». В одном случае, в июле месяце, он сообщает: «Консультация с миссис Хендерсон». Таким образом, новые друзья, по всей видимости, пользовались его медицинскими знаниями. В тот период Элинор ни разу не называется по имени. Из писем ее матери к Доротее Винсент, ее золовке, мы знаем, что Элинор была «музыкальна»; неизвестно, что это означало — возможно, она играла на фортепьяно. Как и все незамужние девушки, Элинор жила в родительском доме. Вне всякого сомнения, она шила и помогала по хозяйству, поскольку Хендерсоны были обеспеченными людьми, но не богачами, ходила с матерью или сестрой за покупками, изредка ходила на концерты и участвовала в «музыкальных вечерах». Возможно, она иногда посещала собрания, посвященные борьбе за права женщин, но я пока не нашел этому никаких доказательств. И нет никаких свидетельств того, что до Генри за ней ухаживали мужчины.

В семье был еще сын, старший из троих детей. Двадцатисемилетний Лайонел Хендерсон служил клерком в отцовской конторе. Он тоже жил с родителями. По свидетельству матери Дэвида Крофт-Джонса, семья была счастливой: родители — покладистыми и терпимыми для той эпохи, а взрослые дети привязаны друг к другу. С ними также жил Уильям Квендон, восьмидесятитрехлетний тесть Сэмюэла, перебравшийся на Кеппел-стрит после смерти жены несколькими годами раньше. Дом сохранился до наших дней — четыре этажа, подвал, довольно маленькие и тесные комнаты, кухня и спальни слуг в подвале. Нынешние хозяева или их предшественники объединили две гостиные третьего этажа в одну, однако получившееся помещение все равно не назовешь большим. Теперь верхние этажи занимают спальни, но во времена Хендерсонов весь второй этаж, скорее всего, был отдан под гостиную. Мой прапрадедушка Уильям Квендон, должно быть, с трудом забирался в свою спальню, разве что его смогли устроить в подвале.