Добрые слуги дьявола - Кармен Посадас Страница 31

Разумеется, Инес не перестала быть ребенком внезапно, после того как застала Беатрис и Альберто в кафе-мороженом «Бруин». Наивность исчезает не вдруг, так же как не за одну ночь перестаешь быть девственницей. И то и другое сперва надрывается, а потом рвется в клочья: только девственность — со сладким томлением, с радостью первых поцелуев и неловких ласк, а наивность — с горечью подозрений и недоверия. К тому времени, когда Инес решила перестать вести дневник, чтобы избавиться от напоминания о том ужасном событии, она помимо своей воли уже многое успела заметить. Инес не помнила точно, когда ее мать перестала встречаться с почтенными кабальеро и стала запираться в своей комнате на целые часы. Не помнила Инес и того, чтобы она сознательно отслеживала какие-то изменения в их доме на улице Лопе де Вега, потому что двери надежно охраняли все тайны, а то, чего не видно, как будто и не существует. Однако если для того, чтобы не видеть, нужно просто закрыть глаза, звуки невозможно уничтожить, заткнув уши, — они все равно проникают повсюду, открывая то, о чем не хотелось бы знать. Именно так Инес невольно многое узнала об Альберто и своей матери. Ведь для того, чтобы понять смысл некоторых перемен, достаточно было сравнить новые звуки с прежними. Раньше в доме раздавались взрослые звуки, привычные для Инес: почтительный поцелуй перед подъездом или — в самом худшем случае — тихий разговор, сопровождавшийся звоном бокалов с шампанским, классической музыкой на проигрывателе или песней Брассенса. Теперь же эти звуки помолодели и сделались совсем юными. Где раньше были разговоры и чинные поцелуи, теперь слышался смех. Звон бокалов исчез бесследно, или его заглушала громкая музыка из проигрывателя, причем ставили уже не французские баллады, а песни, слышанные Инес по радио, — «Би Джиз», Карпентер и даже казачок.

Тревожные признаки были повсюду: осуждающие вздохи старых верных слуг, которые никогда не позволили бы себе более открыто выразить недовольство перед девочкой, которую они должны были оберегать. Или еще более явные свидетельства: когда Инес изредка встречалась во дворе с Альберто (дома они уже не виделись), он щипал ее за щеку и говорил «Привет, Инесита-Инес» с той виноватой жалостью, какую обычно испытываешь к безнадежно влюбленному в тебя человеку, которому не можешь ответить взаимностью. Были и другие, вовсе вопиющие признаки: Беатрис тайком ускользала из дома в одежде, неприличной для ее возраста, которая смотрелась на ней потрясающе. Блузка, обтягивающие лиловые брюки и турецкие тапочки казались словно нарисованными на теле: все вызывающее сидело на Беатрис просто великолепно.

Незабываемое малиновое мороженое, которое Инес ела в тот момент, когда ее детская наивность рухнула, а любовь превратилась в мучение, снова приснилось ей на следующую ночь после визита двух мужчин в черном. Инес даже ждала этого, потому что в худшие моменты жизни давнее воспоминание всегда преследовало ее. При любых неприятностях и переживаниях этот кошмар завладевал всей ночью, заставляя вновь переживать то, что она почувствовала однажды в кафе «Бруин». Эта картина всплывала в сознании Инес с такой ясностью, что реальность и сон менялись местами: все настоящее казалось ирреальным и незначительным по сравнению с другим, ужасающим видением. Пурпурная струйка — сначала тоненькая и медленная, а потом все более обильная — вытекала из ее открывшегося от удивления рта, капая ей на шею, заливая ее всю. И в тот момент Инес видела не свою мать, и уж тем более не Альберто (она поклялась никогда больше не смотреть ему в лицо), а лишь свои собственные, перепачканные чем-то красным пальцы.

Этот кошмар повторялся в худшие моменты ее жизни: например, когда она вышла замуж за пожилого придурка-хиппи исключительно ради того, чтобы уйти из материнского дома, а потом — за еще более старого придурка-дантиста, чтобы покинуть супружеский очаг, носивший название коммуны («Как я могла дойти до такой пошлости, Боже мой!») От ужасного сна не было спасения: липкая струйка кровавого цвета — холодная, нечеловеческая, похожая на кровь рептилии — текла по ее подбородку, шее, груди, напоминая Инес о том, что она так и осталась прежней девочкой без друзей и любимых — не считая тех, кого она переделывала в своем воображении, приукрашивая выдуманными добродетелями. Инес всегда влюблялась в неподходящих мужчин: самовлюбленных эгоистов, хвастунов, негодяев, трусов, старых Питер-Пэнов — причем в одном лице. Ведь разочарование в неподходящей любви не так болезненно, как в настоящей. К тому же в этом случае всегда можно сказать себе: я так и знала. Разве не придурок этот тип? Конечно, придурок. И Инес утешала себя мыслью: меня никто больше не предаст, как в тот раз, в кафе, теперь я сама ошибаюсь, сама виновата во всех своих бедах. По крайней мере таким образом переживать неудачи было гораздо легче. Кроме того, любовь к неподходящему человеку имеет еще одно преимущество, доказанное в очередной раз, когда Инес разыгрывала роль «раскаленного камня» с Игнасио де Хуаном. Неподходящая любовь теряет свою силу, когда предмет этой любви падает к твоим ногам. Такого рода отношения более чем устраивали Инес: любая любовь — борьба, а побеждать приятно, пусть даже и недостойного противника.

Любовь — борьба, и люди робкие, как она, предпочитают меряться силами с посредственным противником. Уверенные же в себе, великодушные, восторженные (а также безумцы) осмеливаются вступать в борьбу с противниками, кажущимися непобедимыми, — из-за их молодости, ума, красоты. Любовь — это война и вечное страдание, но иногда побеждает добро. По крайней мере на это надеялась Инес, прежде всегда предпочитавшая проигрывать.

На ее счету было несколько войн, но она не понимала ничего этого сознательно, так же как в детстве, когда все звуки в доме кричали: «смотри! учись! слушай!», — однако Инес предпочитала ничего не замечать. Она признавала только два типа любви: неподходящую, но по сути своей безобидную, похожую на фотографию, которую можно ретушировать по своему желанию, как она делала дома с помощью Photoshop. («Сейчас я придам больше выразительности твоим глазам и подкорректирую твой характер, теперь чуть-чуть увеличу подбородок и ум, подправлю твою фигуру, чувство юмора и все, что необходимо: не зря ведь я сама тебя создала».) Существовала другая любовь, которая оглушает, как в кафе-мороженом, и заставляет харкать кровью, словно тебе ударом ноги отбили все внутренности. О такой любви Инес имела лишь смутное представление, потому что с того самого дня в кафе «Бруин» (и в особенности после другого, намного более ужасного события, случившегося через несколько месяцев, в марте) она не позволяла этому чувству входить в свою жизнь. Инес знать ничего не желала о такой любви: достаточно ей и мучительных снов. «Мамочка, что ты здесь делаешь с ним?..» — «О чем ты, Инесита-Инес? Что за глупости?»

Каждый человек забывает по-своему. С того дня, а тем более после случившегося в марте, Инес избегала мужчин, способных напомнить ей Альберто, тогда как ее мать по той же самой причине делала противоположное, находя себе мальчиков с каждым разом все более молодых и красивых. «Забыть одно тело можно, лишь обнимая другое, сокровище мое, потому что повторение — лучшее средство забвения. Верно говорится в пословице: пятно от ежевики скроет только новое… так что, не беспокойся, малышка, доверься мне: мамочка позаботится, чтобы когда-нибудь ты это поняла».