Ученица Калиостро - Далия Трускиновская Страница 30

Маликульмульк, оглядывая жилище торговки, первым делом вспомнил Шекспировы слова про мир, который театр. Тут было закулисье театра человеческого. Возможно, актеры, что оставили торговке свои наряды, давно переселились в мир иной, а вещи, их пережившие, ждут других актеров, что придут играть все те же роли — да только перед иной публикой и в ином зале, не столь нарядном, и свечи не восковые или спермацетовые, а простые сальные…

В сырой конурке на вбитых в стену длинных гвоздях и на толстых натянутых веревках висело разнообразное тряпье, целый маскарад, тусклый и жалкий. Вдоль стены стояли сапоги всех видов, не обязательно парные. Был и большой расписной ларь — на его желтом боку неведомый живописец изобразил кавалера и даму, а меж ними цветок с почти человеческим лицом, обрамленным лепестками.

Освещалась эта фантасмагория огарком, прилепленным к дощечке, а дощечка лежала на столе посреди пестрых тряпичных кучек. Справившись с печью, торговка отгребла свое богатство, высвободив угол стола, и предложила доброму барину угощение — кофей и калач. Да, кофей у нее водился!

— Как звать тебя, моя голубушка? — спросил Маликульмульк, кивком давая понять, что от угощения не откажется.

— А Минодорой Пантелеевной.

— Экое имя знатное!

— У нас в семействе всем господские имена давали, — похвасталась торговка. — Вот сестрица у меня — Анимаида, вторая — Платонида. А ты, сударик мой, кто таков?

Маликульмульк на сей предмет подготовил подходящее вранье.

— Я, сударыня Минодора Пантелеевна, человек проезжий. Путешествую для своего удовольствия, а звать меня — Яков Борисович Княжнин.

В этом была тонкая месть тому, кого некогда юный господин Крылов ославил на всю столицу под именем Рифмокрада, за что и поплатился. Давний приятель Саша Клушин оценил бы шутку — да только давно уж он не был приятелем.

— Вот, Яков Борисович, и познакомились. А твоя милость все об Аннушке Дивовой, гляжу, беспокоится.

— Да, о ней, — согласился Маликульмульк, зная, что на удочку амурной истории можно поймать даму любого возраста.

Зря он, что ли, сочинил в своей «Бешеной семье» любвеобильную бабушку Горбуру? Ну, так вот же она, Горбура, — готовит на краешке плиты кофей, и лет ей ровно столько же! Но Горбура была одета побогаче и, кажется, не так щекаста. А тут — не лицо, а большой масляный блин, несколько помятый. И взгляд хитроватый.

— Плохи дела у Дивовых. Вот, — торговка взяла со стола серый комочек, — ее теплые чулочки. Просила продать. А когда шерстяные чулки продают на зиму глядя — это как называется? Называется это, сударь мой Яков Борисыч, нищетой, когда на завтрашний день сухой корки уж нет. А нос перед всеми дерет!

— Какова этим чулкам цена? — вдруг взволновавшись, спросил Иван Андреевич.

— Хорошо, коли возьмут за гривенник. Чулочки-то штопаные.

— Вот полтина, передашь ей — словно за чулки… — тут благотворитель несколько пришел в себя и вспомнил о цели своего визита. — Однако ж странно. Я верно знаю, что в Рижском замке судьба Петра Михайлыча решена и его определят к месту в Цитадели. Неужто ему еще не сообщили?

— Да как же я могу это знать? — удивилась Минодора Пантелеевна. — Я только то знаю, что Дивовым есть нечего.

Тут требовалась комедийная сцена. И Маликульмульк, знаток комедий, что шли на столичной сцене, преобразился в плутоватого слугу, умеющего врать с феноменальной искренностью.

— Матушка Минодора Пантелеевна, да ведь сам князь в бригадире Дивове участие принял! Он Петра Михайлыча вспомнил, им вместе на турецкой войне воевать довелось! Я не удивился бы, когда б он сам приехал навестить старинного своего товарища! А может, и впрямь приезжал? Ты, голубушка, тут целыми днями ходишь — поди, заметила бы княжью карету. Герб у нее — чего только нет! Вверху на красном поле — воин на белом коне с саблей, внизу справа на серебряном поле стул, а по бокам — два черных медведя, внизу слева на голубом поле серебряный крест, а на кресте — черный двуглавый орел. И мантия горностаевая! Такого нельзя не заметить!

— Глазами я слаба, — сказала торговка. — Вон, очки купить пришлось.

Она показала две зеленоватые круглые стекляшки в оправе и с петельками — вешать на уши.

— He так слаба, чтобы карету не разглядеть.

— Карету-то разгляжу, а всех этих коней и медведей — уволь, батька мой! Но вот что скажу — карета и впрямь приезжала. Я-то думала — к кому бы? Неужто к той немке, что напротив Дивовых поселилась? А это, вишь, к самому Дивову!

— Богатая карета?

— Богатая! Золоченая! Герб точно был, вроде как в ковер завернут, или в епанчу, а епанча с изнанки горностаевая.

— Ну, так то ж и есть мантия!

— А мне почем знать? Мне такое продавать не дают!

Маликульмульк согласился, знать геральдику торговка поношенным платьем из Петербуржского предместья не обязана. А знать, кто к кому в гости побежал, — это ее прямой долг.

— Да нет, матушка Минодора Пантелеевна, — возразил он. — На такой карете только к Дивовым приехать могли бы. С чего ты взяла, будто к немке?

— А карета на той стороне улицы стояла, за ее домом, где забор и проулок. Видно, кучер умник, там поставил, где никакая телега не заденет. Тут же все водовозы ездят, у нас колодец знатный, вода — лучшая в Риге. Только странно, батька мой, что их сиятельства приезжали, а ни гроша Дивовым не оставили.

— А то ты, матушка, Петра Михайлыча не знаешь! Отказался брать — сказал, что в подачках не нуждается. А вот дадут ему место, тогда сможет взять немного денег в счет жалованья. Жаль мне его, чудака, ведь внучат голодом морит.

— Внучат вся улица подкармливает. Они дома ночуют только, а так — прямо на улице и живут.

— Им ведь учиться надо.

— Их и учили, пока не разорились, а теперь на учителей денег нет.

— Деньги будут, — сказал уже не Маликульмульк, а Иван Андреевич Крылов.

Дело в том, что с давних лет был у него один должок.

Когда покойный Андрей Прохорович Крылов после того, как поучаствовал в войне с Пугачевым, вышел в отставку, то перебрался он вместе с семейством из Оренбурга в Тверь, где устроился на гражданскую службу. Будучи в чине коллежского асессора, он стал председателем Тверского губернского магистрата. Должность оказалась не хлебная, нанять учителей сыну он не смог. Но нашелся хороший человек — председатель уголовной палаты, богатый тверской помещик Львов. Он узнал, что десятилетний Ванюша Крылов пробует сочинять стихи, велел привести к себе парнишку и приказал, чтобы поэта обучали французскому и рисованию вместе с его собственными мальчиками. Вскоре обнаружилось, что у приемыша музыкальный слух. Львов распорядился найти ему учителя и купить скрипку. К тому же он был большим любителем домашнего театра и стал давать небольшие роли новоявленному воспитаннику. Все это делал он не благодарности ради, а просто так — забота о мальчике развлекала его и обходилась недорого. Как-то родственницы Львова научили Ванюшу уму-разуму — внушили, что он должен быть благодетелю по гроб дней своих благодарен. Львов, услышав неуклюжие слова признательности, только посмеялся.