Призрак Небесного Иерусалима - Дарья Дезомбре Страница 30

И тотчас вернулся, шаркая войлочными тапками, разлил чай в чашки с выщербленными краями. Маша глотнула почти прозрачного чая, чтобы констатировать, что заварка, как говорил ее отец, «старинного разлива» и попахивает соломой. Иннокентий – и где он только ее прятал? – жестом факира вынул коробку конфет.

– Пьяная вишня? – довольно улыбнулся Петр Аркадьевич и торопливо разорвал блестящую обертку на коробке. Иннокентий улыбнулся:

– Ваши любимые.

– Помнишь, помнишь старика! – Кокушкин с каким-то сладострастным выражением, вовсе не идущим морщинистому лицу, схватил конфету и отправил за щеку. – А я даже не могу себя конфектами порадовать. Всю жизнь две любви – искусство и сладкое. Пришлось жертвовать последним ради первого. Да что там сладким – всем! – Дернулся кадык – Кокушкин сглотнул сладкую слюну и намного более благосклонно посмотрел на Машу: – Вы ведь по молодости лет думаете, что это старик сидит на богатстве, а конфеток себе не купит? Скупой Рыцарь, да? А ко мне кто только не приходил! Даже банковские эти хлыщи – любители подзаработать на «инвестициях в живопись». Тьфу! Ни ума, ни чести, ни вкуса не осталось в России! Вот было искусство – и то краткий миг: занялось с мирискусниками да и погасло, спасибо Отцу всех народов – любителю реализма, всех этих Репиных-Суриковых-передвижников! Я их, банковских дебилов, и отсылаю туда – идите мол, инвестируйте в своего Айвазовского-Маковского, прости Господи! А моих – моих! – не трогайте! Думают, я детишками своими буду торговать, отдавать в их грязные ручишки? Вот вам! – Кокушкин выбросил вперед костистую фигу.

Маша испуганно помотала головой, смущенная внезапным стариковским напором, фигой, брызгами шоколадной слюны… Старик закашлялся – Иннокентию пришлось постучать по тощей сутулой спине, поднести чаю. Петр Аркадьевич с шумом втянул горячую воду, откинулся на старое кресло: обивка в мелкий цветочек вся в зацепках, отдышался.

– Ко мне тут один фигляр хаживал: они называют себя психологами. Мол, делаю диссертацию про измененное сознание у коллекционеров. Придумал даже классификацию, болван!

– Правда? – улыбнулся Иннокентий, вспомнив, как только недавно уже выслушал одну на грязной кухоньке у пьяницы.

– Считает, что мы собираем, потому что с ранних лет травмированы – обязательно нужно хоть что-нибудь коллекционировать. Причем – Господи, не дай мне, старику, дожить до того времени, когда такие идиоты будут защищать свои докторские! – мне, мол, все равно что собирать. Могу марки, могу фантики, могу керамические фигурки. Керамические фигурки! Вот разве что ослов, сказал ему я, но мой тонкий намек пропал всуе. Для вас, господин Кокушкин, сказал этот осел, собирательство есть психологическая потребность, диктуемая страхом смерти, – это, очевидно, он почерпнул из старого шарлатана Фрейдюши. Собирая, вы защищаетесь от будущего и сохраняете прошлое. Бог ты мой, да какое у меня есть прошлое, чтобы его так сильно хотеть сохранить? Расстрелянные родители? Пара лет в лагерях? А будущее – в будущем, сказал мне сей хер профессор, все более будет развит «инвестиционный» тип коллекционера. Ну, про них я уже рассказывал.

Маша смущенно сидела и слушала. Разглагольствуя, Петр Аркадьевич не забывал приложиться к коробке конфет. И когда та уже казалась пустой, Иннокентий подмигнул Маше, снял гофрированную бумажку, и под ней обнаружился еще один конфетный «этаж». Старик явно приободрился, уже спокойно взял в руки конфетку, повертел ее, улыбнулся ласково:

– Еще придурок говорил о типе коллекционеров, для которых главное – общение, вход в тусовку по интересам. Как, знаете, в детстве: если у тебя есть такая модель машинки, то я с тобой и дружу. Говорит, что, если у супругов есть общее коллекционное увлечение, они реже разводятся. Чушь! У меня была только одна романтическая история, в конце сороковых – я тогда был еще молод и – не поверите! – весьма хорош собой. Девица была более-менее серьезна: по крайней мере, не упрекала меня за отсутствие подношений в виде шелковых чулок. Но когда я захотел купить маньеристскую и весьма пикантную миниатюру Сомова, девка взбесилась и сказала, что я поклоняюсь буржуазному искусству. Дура! – Петр Аркадьевич повернулся к Маше: – А вы, деточка, любите Сомова?

– Очень, – честно призналась Маша. Хотя смутно себе представляла, хватило бы у нее пороху сказать правду, считай она, как и неизвестная девица-дура, Сомова мелкобуржуазным.

– Вот, – пожевал губами Кокушкин. – Выросло новое поколение – быть может, у них будет чуть лучше со вкусом. Да, и заканчивая о классификации… – Очередная конфета покинула свое золоченое гофрированное гнездо в коробке. – Ученый удод сказал, что люди начинают собирать картины, когда у них уже все есть: и дом, и сад, и костюмы, сшитые на Севил Роу. Знаете, деточка, что меня убивает? Вот именно это – уверенность, что искусство служит украшению их безвкусных жилищ на Рублевке. А знаете, как я покупал свои первые картины? У меня, аспиранта, научного сотрудника, зарплата была смешной. Мне ботинки не на что было купить, не то что именье под Москвой. Я покупал Лебедева тогда – за копейки, но и не жрал по две недели – только кефир пил да по гостям нахлебничал. Носки носил – разные, из двух порванных пар получалась одна. Ходил с бородой – экономил на бритвенных станках. Отдыхать? Пойти в кино? Я и подумать об этом не мог – только и обходил антикварные лавки и салоны, бегал, исполнял поручения старушек, у которых эти бесценные листки потом покупал по дружеской цене. Общение? Да, меня все скоро стали знать и звали – знаете как? – Сумасшедшим Пьеро… А теперь вон названивают регулярно из Третьяковки, приглашают на свои тусовки. Думают, что если я рядом с ними напьюсь их дешевого шампанского, то и завещаю свою коллекцию… А ведь это детки мои. Помру скоро, в чьи руки-то их доверить?

Этот переход от едкости к сентиментальности, к подернутой старческой слезой глазкам был впечатляющ. «Театр по нему плачет. Причем классическая школа, по системе Станиславского», – подумала Маша, а вслух сказала:

– Время для размышлений, Петр Аркадьевич, у вас есть – вы в полной форме. Мы с Иннокентием пришли поговорить по поводу пропавшего полгода назад Шагала.

– Пойдемте-ка, – сказал он, с кряхтеньем встав, и вышел из комнаты.

Иннокентий и Маша, переглянувшись, последовали за ним, вдоль по коридору.

Кокушкин открыл дверь тесного узкого туалета, и Маша с Кентием остолбенело уставились на унитаз, с банальным, пожелтевшим от времени пластмассовым стульчаком.

– Не туда смотрите, – прокаркал старик, указав им на внутреннюю сторону двери. На ней – ровно на уровне глаз сидящего на унитазе, висел шагаловский пейзаж – вид на белорусскую деревню. Еще не летали, в густом аквамариновом небе, влюбленные, но это был, бесспорно, Шагал, и Маша, которая, конечно, ценила Сомова, но при этом к Шагалу относилась с придыханием, тихо ахнула. Петр Аркадьевич был явно доволен произведенным эффектом.

– М-да, господа олигархи, может быть, оправляются на золотых нужниках, зато у меня – перед моим! – висит Шагал. И с возрастом – да простится мне моя стариковская нескромность – я имею честь и радость наблюдать моего Маркушу несколько раз в день, и подолгу. – Кукошкин закрыл дверь. – Это именно та картина, которая вас интересует?