Империя Ч - Елена Крюкова Страница 30

Я закрыла ему рот своим ртом.

— Не говори так!

Наклониться. Поглядеть. Тяжелый кованый обруч, замок, цепь.

— Камень! Камень!..

Я огляделась. Стена, сложенная из множества камней. Беззубая стена, пусть из тебя выпадет зуб. Подари нам свободу, проклятая стена. Человек — не букашка. Если его сажают в застенок, он или вылезает наружу, или убивает себя. Неволя — не для человека. Тот, кто всю жизнь живет в неволе, — уже не человек.

Он понял. Потянулся весь вверх. Указал мне глазами.

— Там!..

Пустоты в стене. Черные беззубые дыры. Я ухватилась за булыжник. Потянула. Камень вышел из стены легко, как больной гнилой зуб.

— Я давно его приметил!.. дотянуться не мог…

В его глазах блестели слезы. Текли по щекам.

Твоя Лесико поможет тебе. Мы умрем на воле, мой моряк.

Я встала на колени и, сильно размахнувшись, ударила камнем по железному замку на щиколотке. Василий зажмурился и охнул.

— Тише!.. больно…

Я замерла с камнем в руке. Он наткнулся глазами на мои глаза. Крикнул яростно:

— Бей!

Удары звенели и сыпались. Я не помню, сколько времени я била камнем по железу. Что кричал Василий. Как он стонал. Плакал ли он еще.

Когда замок раскололся и отлетел, я отшвырнула камень. Поднесла руки к глазам. При свете жирного тюремного огарка я увидала черные синяки на запястьях. Чтобы не орать от боли и не привлечь вниманья стражников, Василий цеплял меня за руки мертвой хваткой.

Он был свободен. Его руки были свободны. Какое чудо свобода.

Он выпрямился, подпрыгнул, схватил меня на руки и поднял, прижав к груди.

— Лесико…

— Жизнь моя!..

— Он обидел тебя?.. я убью его…

— Не успел. Я перехитрила его. Я лиса. Бежим!

Мы ринулись к двери. Вирсавия затаилась поблизости, под дверью. Сторожила старого самурая. Василий споткнулся, чуть не упал — ноги слабы, еда плохая, сиденье около сырой стены, боль в пояснице. Я подставила свое плечо под его руку.

— Обопрись!

Он обнял меня, поцеловал в щеку.

— Это ты будешь опираться на меня. Дай-то срок.

Мы выскользнули из сенагоновой тюрьмы. Во тьме блеснула синева Вирсавииных длинных глаз. Я угадала жест ее руки, сверкнувшей белым пером в темном сорочьем крыле — Луна высветила взмах. Мы, все трое, пригнулись и побежали быстро, бесшумно — вперед, вперед, петляя, как зайцы на снегу. Господь мой и Бог мой, как ярко светила Луна! Какая, оказывается, в ту ночь она была медовая и золотая!

Невдалеке рокотало море. Острый дух прибоя, йодистый и полынно-горький, ласкал и щекотал ноздри, наслажденьем вливался в легкие, надышавшиеся смрадом каталажки.

Мы выбежали на широкий гранитный парапет, идущий вдоль берега над морем могучей каменной полосой.

Прямо перед нами послышались голоса; заплясал свет, утаенный в бумажных фонарях; зазвякали мечи, вынимаемые из ножен и опять вбрасываемые туда.

— Ложись на землю! — страшным шепотом крикнула Вирсавия-сан. — Слуги сенагона!..

Мы рухнули на холодную кладку парапета, как подкошенные китайским змеевидным серпом, но поздно было. Они выросли перед нами как грибы — вооруженные до зубов, смеющиеся всеми белыми зубами, узкоглазые и морщинистые от Солнца и ветра, дикие яматские люди, и вместо сердца у них были камни, поросшие комками шерсти. Шерсть торчала у них и между зубов, и росла на белках лезвий-глаз. Это были люди-тигры, и говорить с ними было бесполезно, равно же и просить их о пощаде. Лежа на животе на ледяном, забрызганном слезами моря парапете, Василий нашел в ночи и молча сжал мою руку, и я поняла, что он такое мне, и поняла я, что такое ему — я.

Как жаль, что земные люди, живущие под Солнцем и Луной, понимают это всегда так поздно, когда уже никто и ничто…

Самураи издали боевые кличи.

— Они кричат: пойманы беглецы! — простонала Вирсавия, уткнувшись горячими солеными губами мне в ухо. — Смерть нам!.. Не получилось у меня вас спасти… и моя жизнь будет брошена собакам на растерзанье…

Кулаки, ноги, мышцы, локти. Больно, когда ударяют. Чужие спины. Потные рубахи, вышитые орлами и драконами, тиграми и императорами, и солнцеликими Буддами, и махровыми пионами. Рукояти мечей врезаются мне в ребра, в живот. Василий кричит и ругается по-русски. Зря. Как зря все, Боже.

И нет сугробов. И нет мягкого, белыми волнами, снега в полях и лощинах, на буграх и перелесках, хотя это и зима.

Зима. Зима. Я хочу умереть зимой. Я хочу обвенчаться зимой в маленькой сельской церкви, Василий, с тобою — и умереть, вышедши на простор из храма, под ветром и ярким Солнцем, в пенье зимних птиц, в Богородичных поцелуях веселого синего неба.

— К господину Фудзиваре!.. К господину Фудзиваре!.. Мы схватили нечестивцев!.. Поймали беглецов!.. Их ждет наказанье!.. Сенагон милостив!.. Милостив владыка!..

Владыки не всегда милостивы. Это заблужденье. Я-то знаю их милости наизусть. Тогда, там, в поезде, что шел на Восток, и только на Восток, ибо другого пути не было, по великой железной сибирской дороге…

Забудь. Ведь ЭТО ты забыла уже. Во имя своей любви — забудь.

К чему тебе любовь, дура, когда тебе не жить уже!

Я закричала. Несущий меня под мышкой ударил меня по щеке. Его рука была закована в железную рукавицу. Кожа на скуле содралась, вспухла, вспыхнула болью и кровью.

— Смутьянка!.. Чужеземка!.. Перед тем, как вас казнят, я попрошу у сенагона подарка — натешиться тобой!.. ведь это я тебя поймал, я…

Двери дворца Фудзивары, распахнутые настежь в ночь, горели неистово-белым, Адским свеченьем, будто жгли магний в чугунном противне, чтобы сделать красивый моментальный снимок. Там, в России, я фотографировалась один-единственный раз. У меня не было денег, а фотография на серебряной бумаге стоила очень дорого. И все же я не удержалась, соблазнилась и снялась однажды на карточку. На снимке я вышла хорошенькой и веселенькой, как цыганочка из табора, глазки у меня глядели раскосо и сумасшедше, будто я тяпнула наперсток сладкого вина, волосы надо лбом фотографический художник взбил пышно, для пущей красы, и цветочек воткнул; загляденье одно вышло. И так уж я хранила ту карточку. Так хранила. Хотела, когда-нибудь, подарить тому, кого полюблю.

Василий! Где был ты тогда?!

Почему так долго шел ко мне?!

Где я потеряла ту коричневую веселую карточку… где… я нарошно оделась тогда в платье, затянутое в рюмочку, с кружевным самодельным воротничком…

Нас, связанных, бьющихся в стальных самурайских руках, втащили — огромными рыбами — в залитое белым призрачным светом жилище сенагона.

И я увидала его хищную морду.