Львенок - Йозеф Шкворецкий Страница 30

— Погоди, это что-то уж слишком по-народному. Я не понимаю, — перебил его Коцоур.

— Да Гете же, «Фауст»! — объяснила вострая девушка Блюменфельдова. — А дальше как?

— В то время другие художники слова создавали другие произведения литературы, но всех их заслонил собой некий художник слова, который написал целый ряд произведений литературы, большинство из которых до сих пор играется на сцене…

— Стоп! — воскликнула Даша. — К чему обременять рядового читателя знанием того, что на свете существуют пьесы? Это лишнее. Итак, он написал целый ряд литературных произведений, большинство из которых и по сей день является составной частью классического наследия нашего народа.

Она произнесла это тоном коллеги Пецаковой: за то короткое время, что Даша трудилась в нашей редакции, она научилась ловко ей подражать. Копанец загоготал и так стиснул пухленькую девушку, что она ойкнула.

— А сейчас, — сказал он хвастливо, — я расскажу вам, как именно следует писать абсолютно полную историю мировой культуры, если мы не хотим обременять нашего рядового читателя вообще ничем. Весь наш трудовой народ мог бы сразу получить представление в духе совершенной научности… — все невнятнее бормотал он.

— Как это, Пепа? — вернула его Блюменфельдова к теме, от которой он начал удаляться по серпантину алкоголя.

— А вот как: в процессе своих усилий по преобразованию природы человечество создало ряд многочисленных надстроек, многие из которых стали классическим заветом культурного наследия разных народов. В эпоху, последовавшую за превращением обезьяны в человека…

Но тут он дал маху: опрокинул рюмку с красным вином на голубое платье Блюменфельдовой. Поднялась суматоха. Блюменфельдову посыпали солью, а Копанец предпочел удалиться на задний план и потому в тот вечер так и не закончил свою краткую историю культуры человечества.

Сигаретный дым в комнате сгустился настолько, что дворцы на другом берегу реки, освещенные заходящим солнцем, словно надели желтоватые венцы. Градчаны [25]вздымались на рубиново-прозрачном фоне западной части небосклона, и кофейная кожа барышни Серебряной приобрела розоватый оттенок. Истории сменяли одна другую, реализм из них бесследно испарялся, и они превращались в достойные театра абсурда анекдоты. Сквозь рубиновое стекло к нам из далей ночи пробралась луна, и в ее блеске Гоушка принялся повествовать о балетном маэстро Ионаше, которого внезапно осенило, что балет — в отличие от прозы, поэзии, музыки, живописи, драмы и даже оперы — все еще не прославил своими силами Маршала. Дабы устранить этот недочет, он написал либретто, его положил на музыку некий Пергл (один из надомников частного музыкального издательства Карел Ланский, прежде заслуженный деятель искусств), который решил создать для Маршала сольную партию. К несчастью, на прогоне случилась беда: во время пируэта у Маршала отклеились усы, улетели в партер и угодили прямиком в декольте жены министра внутренних дел. Представитель генералиссимуса на всякий случай впал в бешество, и премьеру отменили.

Вдохновленный услышанным Гоушка рассказал историю о переводе «Пиквикского клуба», где по приказу шефа, руководствовавшегося брошюрой о языкознании, редактору пришлось переводить изречения Сэма Уэллера со сленга на литературный чешский, потому что брошюра доказала, что сленг — это всего лишь выдумка буржуазных ученых. Кармелитка ответила историей о капитане воинской части, размещенной в том самом монастыре: этот офицер приказал прорубить дверь прямо в огромном изображении «Тайной вечери», чтобы сократить дорогу в свою канцелярию, где он (совершенно беспорядочно) вел учет боевых патронов, выданных младшему командному составу, и потому святой Иоанн, любимец Господа, висит теперь, вырезанный из картины, над супружеским ложем четы Швабов.

Все рассказывали разные истории, и только барышня Серебряная молчала. Блюменфельдова зажгла несколько свечей и расставила их в разных углах комнаты, от этого глаза у барышни Серебряной блестели так, словно были из черного стекла. И вдруг — я почти испугался — она тоже начала рассказывать историю.

Замечательную историю. Я ее почти не слушал. Сигаретный дым тянулся из раскрытого окна наружу, растекался над Влтавой и переливчато светился в ее отблесках. Вдали гудел прогулочный пароходик, дыхание ночи и ветерки июля нежно колебали огоньки свечей. Она рассказывала историю про мух-дрозофилл, которых кормила когда-то виноградным сахаром в биологической лаборатории в Брно и которые однажды, после всех разоблачений большой биологической дискуссии, стали подозрительными с политической точки зрения. Она рассказывала о профессоре Вольгейне, который защищал их, потому что жизнь таких мушек длится всего несколько дней и за год через специальный стеклянный ящик проходят десятки мушиных поколений, десятки следующих друг за другом поколений, а еще она рассказывала об ассистенте Послушном, который нападал на них, потому что на примере их генов ученый-извращенец Мендельморган доказывал какие-то свои реакционные теории. Я пил водку и ужасался Мендельморгану. Но прелестная барышня Серебряная спорила с ассистентом Послушным и заступалась за фруктовых мушек, а профессор Вольгейн защищал их даже на заседании ученого совета. Да-да, он защищал этих подозрительных мушек еще и на заседании заводского комитета, но там на них с резкой критикой накинулся Граф, кочегар, он зачитал, что именно сказал про них Лысенко, а когда и после этого профессор Вольгейн осмелился что-то возразить, то Граф во главе группы взволнованных уборщиц покинул заседание завкома и направился в помещение, где содержали подопытных животных, а барышня Серебряная как раз была там и поила морских свинок молоком. Разъяренные уборщицы заполнили парник с дрозофиллами ядовитым туманом ДДТ, и все политически неблагонадежные мушки, которые только что дали жизнь новому поколению, закончили свое существование. Они сыпались со стеклянного потолка, махали крылышками, сучили ножками, а барышня Серебряная, которая бросилась на их защиту, получила пощечину от сотрудницы отдела кадров. На всякий случай приверженцы передового метода убили еще нескольких наиболее упитанных морских свинок, с благоговением обошли стороной овчарку, пускавшую слюни после условного звонка, и удалились вести новые бои на научном фронте.

Вот что рассказывала барышня Серебряная…а может, и не рассказывала. Ее приятный голос действительно прожурчал какую-то историю о дрозофиллах и их печальном конце, но из-за алкоголя и любви все у меня в голове смешалось. Когда она закончила, я попытался взять ее за руку, но она высвободилась — уже во второй раз, жестоко, бесчувственно — и поблагодарила аплодирующую аудиторию.

Ибо в тот вечер она была признана королевой историй. А я, король неудачников, топил ее отдернутую руку в вине.

Потом барышня Серебряная начала заметно нервничать и поглядывать на часы.

— Может, пойдем? — обратилась она ко мне как ни в чем не бывало.

— Пойдем, — я попытался встать, но у меня закружилась голова. — Ми…минутку, — сказал я. — Мне надо удалиться… на минутку.