Жена нелегала - Андрей Остальский Страница 30

По пятницам Данилин старался сам проводить большие редакционные летучки, где выступал один какой-нибудь докладчик, как правило, не из начальства, а кто-нибудь из опытных спецкоров или обозревателей. После доклада начинались свободные прения, где каждый желающий мог высказаться, не чинясь, поспорить при желании с докладчиком, что-то добавить, кого-то покритиковать, кого-то защитить. На протяжении многих лет это были исключительно полезные коллективные упражнения. И довольно демократичные. На летучках было принято и острить, и смеяться. А это в газете делать умели. Существовала и некая свобода слова, хоть и с неизбежными ограничениями — идеология (а значит, страх перед доносом), опасения разозлить начальство и, наконец, традиции вежливости — в «Вестях» хамов презирали.

После падения советской власти и обретения газетой независимости все оковы пали. Не стало идеологических шор, перед начальством кое-кто заискивал, но настоящего страха больше не было. А заодно было покончено и с хорошими манерами, и с взаимным уважением. А зачем они нужны? Державшиеся правил приличия ветераны выглядели динозаврами, угодившими в джунгли совсем другого геологического периода.

При всей своей личной привязанности к старым традициям «Вестей», Данилин понимал: молодая энергия газете необходима, как воздух. Даже если от этого воздуха иногда с души воротит. Дурно воспитанные и не слишком грамотные младотурки всасывают окружающую атмосферу, приносят ее в редакцию, а вместе с ней — и много всякой витавшей там дряни, зловония и чада, но без этого можно легко было утратить связь с реальностью. Которая какая есть, такая и есть. Другой не дано.

Но теперь на большой летучке такого можно было наслушаться — и злобы, и грубости, и просто откровенного жлобства. Но самое опасное — это углубляющийся раскол коллектива на «зубров» (совсем не обязательно пенсионного возраста) и «молодых волков», среди которых встречались и вполне взрослые экземпляры.

Данилин считал своим главным управленческим достижением, что он исхитрился как-то не допустить окончательного разделения, сохранить единство редакционного механизма, который не только не развалился, но и работал с приличным КПД. Но поддержание этого хрупкого равновесия требовало постоянного внимания и тонкой подстройки.

Вот и на этот раз ему пришлось быстро соображать — как реагировать на назревающий на летучке скандал.

«Вот ведь как люди заводятся», — с огорчением думал Данилин, наблюдая за перепалкой между спецкором отдела информации Шадриным и обозревателем Калиновским.

Шадрин заступился за коллегу, юного корреспондента Фадеичева, заметку которого о массовом отравлении в школе изругал сначала основной докладчик, назвав беспомощной. А потом и Калиновский решил выбрать ее же в качестве примера небрежного обращения с русским языком. Он издевался над неуклюжими причастными оборотами, нагромождением слов «который» и «что». Шадрин же перешел на «трамвайный принцип». То, что написал Фадеичев, говорил он, вызвало огромный резонанс, а здоровенный кусок, опубликованный на этой неделе самим уважаемым обозревателем, никто не читал и читать не будет, при всем изяществе языка. Не то что глупо или бессмысленно, но просто сегодня на вот такое, на психологию, на размышления об эволюции совкового менталитета времени уже ни у кого нет. Не до этого населению.

Данилин видел, как побелел Калиновский, как сжались его кулаки, как весело и яростно сверкали глаза Шадрина, слушал, как распадается на островки зашумевшая аудитория, и думал: «Как же их удержать? Что будет, если мы станем превращаться в городскую вечерку?»

Он не сомневался, что в новой газете будет место и Калиновскому, и Шадрину, и даже небрежному Фадеичеву, если он чуть-чуть поднатореет в писании репортажей. Но смогут ли они работать вместе?

Голос у Данилина был сильный, громкий и, как уверяли женщины, завораживающе бархатный. Он умел заставить слушать себя, подчинял себе аудиторию. Но надо было выбрать правильный момент для вмешательства.

Данилин заговорил примирительно. Сказал: конечно, качество языка по-прежнему важно, мы не можем им жертвовать. С другой стороны, когда важный материал сдается «с колес», некогда его отшлифовать. Наверно, надо ввести наконец институт субредакторов, литобработчиков, которые умели бы очень быстро и качественно, буквально на лету, редактировать репортерский текст. С другой стороны, нельзя отворачиваться от больших проблем общества, в том числе и психологических. И жанр очерка имеет право на существование. Но надо искать более современные, более привлекательные формы. И помнить о темпах жизни, а значит, писать кратко.

Потом Данилин рискнул пофилософствовать, поговорить о том, что газета — это не просто антология каких-то разнородных заметок и статей. В ней должна царить некая внутренняя гармония. Необходимо ощущение неслучайности подбора материалов. И неслучайности выбора места, которое они занимают. Всем своим обликом, заголовками, композицией и очередностью полос газета должна как бы отражать взгляд на страну и мир своего усредненного читателя. Поэтому так важен правильный, попадающий в точку формат. Газета должна быть своей, родной для большого числа читателей — только тогда можно выжить. Ясно, что «Вести» долгое время именно такой газетой и были для огромного числа людей, а потому и процветали. К ней привыкли, образовалась положительная инерция, почти рефлекс. Но это долго не продлится. Общество меняется, причем чудовищно быстро, никто не успевает за темпом перемен. И мы тоже отстаем. Догоним, угадаем, гуда идет социум, — будем в полном порядке. А если нет…

Данилин не сомневался, что после этого или Калиновский или кто-нибудь еще из «зубров» непременно начнет возражать, говорить о том, что газета Должна не тащиться за обществом, которое само не знает, куда идет и чего хочет, а, наоборот, просвещать и вести за собой. А он, Данилин, должен будет ответить, что в этом рассуждении, конечно, есть большая доля истины, но только сначала надо своего читателя определить и добиться от него согласия на то, чтобы его куда-то вели и просвещали. Время насильственного распространения и подписок по парторганизациям прошло…

А потом непременно полезет защищать молодежь Игорь. А ему опять ответят обозреватели. В итоге спор пойдет кругами, и никто никого ни в чем не убедит. Только градус взаимного раздражения поднимется. А потому Данилин резко свернул дискуссию, переведя разговор на бытовые и организационные дела. Не очень честный прием, но что делать.

Вот в вопросе о том, как быть с парковкой машин и сдавать ли нижние этажи корейцам, тут-то коллектив вдруг предстал единым целым. То есть опять спорили, но лишь об эффективности методов, общность целей не вызывала сомнений.

Только не на летучке бы все это обсуждать…

Поднявшись к себе, Данилин засел читать накопившуюся за неделю корреспонденцию, расписал половину по отделам, вторую отправил в бухаринскую корзинку, потом продиктовал Валентине несколько писем. Подписал кучу распоряжений и наложил тучу резолюций. С удовольствием отметив про себя, что большая практика дает отличные результаты. Как легко стал ему даваться канцелярско-эпистолярный жанр, а ведь поначалу такие испытывал трудности. Сейчас даже странно вспомнить. Вдруг подумал: но, наверно, если в одном месте прибыло, то в другом убыло? То есть, скорее всего, творческое начало убывает — что же еще…