Застенчивый мотив крови - Чингиз Абдуллаев Страница 30

Он не признавался самому себе, но уже давно не скучал ни по родному селу, в которое когда-то приехал его прадед. Ни по родному городу, в котором окончил школу и откуда уехал в московский вуз. Всю свою сознательную жизнь он провел в Москве. Здесь он женился, здесь у него родилась дочь. В этом городе он добился больших научных результатов, стал кандидатом наук, доктором, профессором. Если бы не характер Ларисы, все было бы хорошо, вспомнил Максуд. С женой ему явно не повезло. А тогда ему многие завидовали. Считали, что теперь он почти наверняка сделает быструю карьеру. Рассказывали, как он получил в приданое от жены трехкомнатную квартиру в центре города и такого известного тестя. Лучше бы он жил в однокомнатной квартире, но с нормальной женой, которая бы не унижала его, которая не пилила бы при каждом удобном случае. Но кто мог подумать, что начнутся такие невероятные потрясения. Кто мог подумать, что распадется Советский Союз, начнутся трудные времена… В девяностые годы Максуд чувствовал себя почти иждивенцем. И поэтому мирился с вечными упреками своей супруги. Может, поэтому и разрешил тестю с тещей в качестве своеобразной компенсации забрать Арину и воспитать в своей семье. Теперь она была не совсем его дочерью. Она была воспитанницей профессора Зайцева — очень практичной, меркантильной, рассудительной, лишенной обычной девичьей привязанности к отцу.

Это была плата за его научные успехи. И вот теперь эта трагедия с Васифом. Он вспомнил, как они вчера обнимались с младшим братом, как разговаривали.

«Нужно было выйти мне, — подумал с горечью Максуд, — моя смерть никого бы не огорчила. Лариса даже обрадовалась бы, что я не буду им мешать. Арина бы меня быстро забыла и не стала бы даже приезжать ко мне на могилу. А у Васифа остались трое детей и молодая жена, которая его так любила. Это несправедливо». Он сжал кулаки. Сердце болело. Хотя воздух здесь был замечательный, он почувствовал, что задыхается. Подошел к дереву, уперся в него рукой.

— Это дерево посадил дядя Кадыр, — услышал он за спиной печальный женский голос. Резко обернулся. Это была Халида. Она тоже вышла из дома, очевидно устав от родственников, каждый из которых выражал ей соболезнования. На голове был черный платок. Вчера она тоже была в черном платье, но у нее не было таких потухших глаз и этого платка.

— Я знаю, — ответил Максуд. И немного помолчав, спросил: — Ты уже сообщила детям о том, что здесь произошло?

— Нет. Пока не могу, — выдохнула Халида. — Сын звонил сегодня утром, спрашивал про отца. Они остались у моих родителей. Не знаю, что ему сказать. Фазиль ведь уже взрослый, ему десять лет. Все понимает. Девочкам легче. Им только недавно исполнилось пять. Может, даже забудут отца со временем. А мальчику будет тяжело.

— Не нужно так говорить, — попросил Максуд, — никто не забудет Васифа. Мы его не забудем. Ты ведь знаешь, Халида, что у меня нет сына. И твой сын — единственный Намазов, оставшийся в семье. У нас на двух братьев был только один мальчик. Ваш Фазиль. Поэтому твой сын — это мой сын. Пусть немного подрастет, и я устрою его в лучший московский вуз. Будет жить вместе со мной, если ты разрешишь.

— Не знаю, — ответила Халида. — Я вообще не знаю, как мне дальше жить, — голос у нее дрогнул. Но она не заплакала. Плакать в присутствии мужчины было нельзя. Даже в присутствии самого близкого родственника. Это было проявлением личных чувств, которые женщина не имела права показывать.

Максуд понимал ее состояние. И осознавал, что ничем не может ее утешить. Горе было неожиданным, внезапным и оттого еще более страшным. Они услышали чьи-то шаги и обернулись. Это вышел из дома отец. Халида, пробормотав извинения, повернулась и поспешила в дом. Отец подошел к Максуду. Взглянул на него. Потом молча прошел дальше и сел на скамейку. Посмотрел еще раз на Максуда, словно приглашая его сесть рядом. Максуд понял его взгляд. Уселся рядом. Они долго молчали. Минут пятнадцать или двадцать. Наконец отец сказал:

— Завтра будет три дня. Приедут люди из Махачкалы. Ты сможешь быть рядом со мной?

— Конечно. Я буду сидеть рядом, — кивнул Максуд, — обязательно буду рядом.

— Будь осторожен, — вздохнул отец, — это проклятая вражда длится уже столько лет! А сейчас еще у нас идет война. И мой брат был судьей, а твой брат заместителем председателя исполкома. Я думаю, что убийцам еще и платили за их преступления.

— Не волнуйся, — сказал Максуд, глядя перед собой, — мы найдем и уничтожим всех наших кровников, чтобы раз и навсегда покончить с этой враждой.

— Так не получится, — возразил отец. — Потом у них вырастут дети, и к тому времени вырастут и наши внуки. Все начнется по-новому. В пятидесятые годы все думали, что больше кровников не будет никогда. Здесь появилась настоящая власть, которая строго наказывала за такие преступления. А в девяносто первом власти не стало. И все началось опять. И не только с нашей семьей. Все стали вспоминать свои ссоры и обиды. Ингуши начали враждовать с осетинами, лезгины с чеченцами, абхазы с грузинами, армяне с азербайджанцами. Как будто все сошли с ума. А все потому, что у нас не было никакой власти. И сейчас нет. Если бандиты могут приходить в село и убивать представителя власти.

Максуд молчал. Он понимал, что отец прав. После разговора с Салимом осталось чувство недосказанности. Он так до конца и не понял, что именно собираются делать его родственники. Если раньше он считал, что они просто выйдут в горы искать банду, то теперь понимал наивность подобных рассуждений. Очевидно, у Салима с самого начала был иной план, в который он не собирался посвящать никого. На скамейке около дерева, которое посадил Кадыр Намазов, они с отцом просидели еще часа два. Отец задавал вопросы, Максуд отвечал. Они уже давно так не сидели вдвоем, и Максуд почувствовал легкое угрызение совести. Он обязан был приезжать сюда чаще и беседовать с отцом. Это было нужно не только его отцу, это было еще нужнее ему самому.