Грехи отцов отпустят дети - Анна и Сергей Литвиновы Страница 3

И сразу подъем, новые силы, жизнь сверкает свежими красками, обогащается новыми запахами, цветами и смыслами! Как будто, когда появилась молодая женщина рядом, ему и самому юную кровь впрыснули! Конечно, надо двигаться и стремиться, и выглядеть, и достигать – чтоб соответствовать!

Обо всем этом беспорядочно, перескакивая с предмета на предмет, думал Николай Петрович, встречая сына своего Аркадия в зале прилета.

И вот они вышли. В числе первых, после того как борт из Лондона посадили.

Николай Петрович крепко обнял сына, прижал его мускулистое тело, вдохнул родной запах.

– Как ты быстро! – шепнул ему. – В первых рядах!

– А, – небрежно отмахнулся Аркадий. – Нам предложили в «бизнес» пересадить – мы согласились. Всего-то по шестнадцать тыщ доплата.

Николаю Петровичу стало досадно. Захотелось сказать, что шестнадцать тысяч – как раз пенсия ежемесячная для российских стариков, да не для всех, а кому выпало счастье в Москве поселиться, а в провинции так и вполовину меньше получают. Но решил не портить первого момента встречи, не занудствовать. Тем более что Аркадий представил стоящего рядом молодого человека – высокого, сильного, с кустистой бородой и татуировкой на предплечье:

– Это мой друг. Евгений Базаров. Я писал тебе о нем.

– Да-да, очень приятно, – пробормотал Николай Петрович.

Он пожал протянутую руку.

– Евгений поживет у нас недельку-другую, пока в столице осмотрится.

– Очень хорошо, почтем за честь, так сказать, принять…

Николай Петрович подхватил у сына саквояж, Аркадий и его друг взялись за самокатные тележки с багажом – и втроем, гуськом, лавируя меж таксистов, предлагающих недорого доехать в Москву, отправились по переходу на крытую стоянку.

* * *

Николай Петрович всегда втайне гордился, что он сам – как и брат его – не какой-нибудь парвеню, выскочка, скороспелый богач, прыщ, что вспух из ниоткуда в последние четверть века разительных российских перемен. Нет! За ним и за его семьей – почти целый век пребывания в элите. Да, дед из совершеннейших низов – но так и повелось в те двадцатые-тридцатые годы, времена колоссальных социальных катаклизмов. Однако он, дедуля, Николай Кирсанов-старший, благодаря своим редкостным качествам – таланту, интеллекту, умению ладить с людьми – пробился, возвысился, продвинулся на самые видные места в советской империи. И они, его внуки, невзирая на малоудачное второе поколение в лице своей матери, деда не посрамили, высоко пронесли его знамя. Даже сейчас, в такие сложные годы новых перемен.

Дом Николай Петрович с Павлом Петровичем имели в самом что ни на есть распонтовом месте – на пресловутом Рублево-Успенском шоссе. Участок, оставшийся от деда, пятьдесят соток драгоценнейшей подмосковной земли, не раз служил приманкой для всевозможного риелторского воронья. Какие только заоблачные суммы за него не предлагали, особенно во время строительно-недвижимого бума в начале нулевых! Наверное, если братья продали б тогда участок с домом – безбедно смогли бы до самой смерти проживать за границей, где-нибудь на теплом море, на кусочке землицы меньшей площади – не говоря уж об иной области российского Нечерноземья, типа Калужской или Костромской. Но хоть искушение имелось – преодолели, выдюжили, сохранили заповеданный дедом и бабкой драгоценный клочок.

Напротив, дом разительно обновили. Вместо бревенчатого двухэтажного, построенного еще в тридцатых по старому финскому проекту, возвели каменные палаты, трехэтажные. С двумя просторными крыльями и двумя отдельными входами – на каждого из братьев. В строительстве, конечно, в основном Павла Петровича заслуга – он, пока особняк возводили, на участке дневал и ночевал, зорко бдил, чтоб вороватые подрядчики и косорукие работяги делали все качественно. Безжалостно, не глядя, рассчитывал на месте воров и бракоделов, а мог, если прогневают, руганью не ограничиться – зуботычину прислать. И терпели ослушники, стояли по стойке «смирно» – понимали: барин имеет право, а они провинились.

Но и Николай Петрович, конечно, в дом вложился. Особыми познаниями строительных «ноу-хау» он не обладал. Поэтому в технологию не лез, однако башлял полной горстью – еще неизвестно, чьих средств в хоромах больше, его или бра-тельника. Как раз времечко такое приспело: картины его стали востребованы, пошли на «ура» не только в стране, но и за рубежом – слава буму начала века и высоким нефтяным ценам.

Так что думал он о доме (и смотрел на него, и пользовался его удобствами) всякий раз с удовольствием, как на плод рук своих. Не такой любимый, конечно, как Аркадий и второй сын, юный, от Фенечки – Александр, но зато, чего греха таить, самый совершенный, от которого никак и нигде не станешь ждать подвоха.

Белый, на холме, в стиле русских усадеб, с огромным балконом-террасой, зимним садом, двумя парадными входами-въездами, украшенными колоннами, – он до сих пор служил украшением старого дачного поселка под странным именем Хауп.

Хауп – такой аббревиатурой, типической для тридцатых годов, назвали новое селение, которое советские власти организовали для тогдашней элиты. Хауп, или, точнее, заглавными буквами – ХАУП, означало: «художники – архитекторы – ученые – писатели». И хоть злые языки переиначивали название в Паух, Хуап или даже в малоприличный Хуяп, во все годы обладание здесь дачей являлось признаком близости к элите. Здесь построили особняки, каждый по своему проекту, один из братьев Весниных, а также Гинзбург и Алабян, после войны тут дали наделы проявившим себя поэтам Суркову и Долматовскому.

А когда наступили новые, капиталистические, времена, многие, ох многие участки перепродали богачам – а прочие перестроили с роскошью даже неимоверной. Зато теперь большинство особняков нуворишей, кто с помпой въезжал сюда в девяностых и в начале века, пустовало: кто уехал, кто умер, кого застрелили, кого посадили. Несколько наделов и сейчас продавались, да покупателей на такую красоту грандиозную (и цену неподъемную!) не находилось.

Зато вот Кирсановы все преодолели – и сложности, и искусы. Дедово достояние приумножили, улучшили, а потом, как ни сложно было, не разбазарили. И эта мысль сама по себе, помимо приятнейших удобств особняка, наполняла Николая Петровича тихой гордостью.

Туда он и держал сейчас свой путь вместе с сыном и его новым приятелем Евгением.

В присутствии сыновьего друга он испытывал некоторую неловкость.

Евгений уселся на заднее сиденье (Аркадий – на переднее пассажирское), неотрывно смотрел вперед, как бы Николаю Петровичу под руку (тот это чувствовал). Оттого, что помещался Евгений почти за его спиной, видеть его Николай Петрович мог, только обернувшись или временами в салонное зеркало, и взор молодого человека казался ему довольно надменным, словно какой небожитель спустился с Олимпа и тщательно обозревает подведомственные ему окрестности. Большею частью парень молчал, снисходительно поглядывая на коловращение столичной жизни, и только время от времени обменивался с Аркадием репликами, которых Николай Петрович по большей части не понимал. Не то чтобы друзья изъяснялись на иностранном языке, но как-то неясны были их лексикон и намеки.