Мултанское жертвоприношение - Сергей Лавров Страница 3

Ночной поезд на Москву отходил ровно в десять. Верочка на вокзал не пошла, осталась дома с Настенькой, к вящему спокойствию Константина Афанасьевича. Зато Петьку Шевырева приехали провожать всем цыганским табором. Юлия с двумя малышами у юбок обиженно дулась, старший, двенадцатилетний гимназист, скакал козликом. А почтенная родительница, Розалия Дормидонтовна Шевырева, притащившаяся на проводы из Обуховой слободы, где выросли они с Петькой, голосила, как по покойнику, на весь перрон.

— Ой, куда же ты едешь, родимый! Ой, куда ты улетаешь, соколик наш! Пропадешь ты в чужих краях, в глухих лесах! Срубят тебе буйну головушку злые вотяки! Скормят идолищу поганому!

Петька, толстый, потный, увешанный сумками, вализами, мешками и ящиком с фотографическим аппаратом, не походил вовсе на отважного корреспондента «Вестника Европы», прошедшего две немалые войны вместе с действующей армией. Поправляя то и дело сползающие очки с кругляшами-стеклышками, он то смущался, то принимался журить старшего, то урезонивал мать, бормоча:

— Мамаша, будет вам, будет… Людей смешите только…

— Вы куда хоть едете, Костенька? — поправляя ленты шляпки, спросила Кричевского Юлия, утомленная родами, подурневшая и постаревшая. — Что за город такой?

— На свете есть три самых знаменитых города — Париж, Малмыж и Мамадыш! — улыбнулся ей полковник. — Мы едем пока в Москву, а оттуда завтра поездом до Вятских Полян, а оттуда рекой Вяткой — на Мамадыш, Казанской губернии. Суд там назначен.

— Мы-то с вами, Константин, люди трезвомыслящие, — начала в том же ироничном ключе Юлия, да не сдержалась и сказала просто: — Ты там присмотри за моим… оболтусом! Чтоб не лез никуда!

— Непременно, — кивнул полковник. — Никуда на болота не пущу, будет в зале суда сидеть, да на телеграф с репортажами бегать. А ты уж Верочку с Настей проведывай, хоть изредка. Что-то у Насти горлышко красное было.

Юлия кивнула. Они пожали друг другу руки, как сотоварищи в важном деле.

Багаж Кричевского был невелик и продуман: белье, бритва, бумаги, походная аптечка, оружие и патроны. На дне саквояжа лежала склянка мази для больного колена и медальон с двумя русыми локонами: потемнее — Верочкин, посветлее — Настенькин. Еще была отдельно стопка духовных книг, перевязанная бечевой: купил в лавке Суворина для друга детства Васьки Богодухова, ныне иеромонаха Свияжского Богородского монастыря брата Пимена. Брат Пимен обещал встретить их на станции с бричкою и до пристани без хлопот доставить.

Пока бородатые носильщики в кожаных фартуках, с медными бляхами на груди, поднимали в купе Петькину поклажу, по перрону мимо прошествовал высокий, статный, отменно одетый черноволосый мужчина с внешностью римского патриция, небрежно скользнул взглядом по Юлии с малышами у юбок, прищурился иронически в адрес замороченного родней Петьки Шевырева, и слегка раскланялся с Кричевским.

— Кто это, Константин Афанасьевич? — тотчас оживилась мадам Шевырева, заиграв глазами, поправляя прическу и легкую вуаль в три четверти. — Вон тот господин, что вошел в вагон первого класса?!

— Это известный адвокат наш, Николай Платонович Карабчевский, — сказал полковник. — Давний мой оппонент в суде. Я злодеев за жалованье ловлю, а он их от виселицы за большие деньги спасает.

— Мне в редакции сказали, что он согласился бесплатно защищать этих вотяков! — сказал Петька, который, оказывается, все вокруг прекрасно слышал и видел. — Ох, и охоч до рекламы! Наш главный обещал, что даст его заключительную речь без купюр, сколько бы полос она ни заняла!

— Он погорячился, — хмыкнул Константин Афанасьевич. — Николай Платонович большой любитель произносить длинные речи!

— Если такая знаменитость едет туда же, куда и вы, я спокойна! — безапелляционно заявила Юлия. — Мама, прекратите реветь! Там наверняка нет ничего опасного! Будут себе шляться по кабакам да по театрам, волочиться за актерками!

— Приблизительно так, Юлечка! — засмеялся Кричевский. — Между прочим, этот знаменитый Старый Мултан, или Вуж-Мултан по-вотяцки, где нашли тело, от железной дороги всего в пяти верстах!

— Тогда поцелуемся на дорожку — и с Богом! — решительно сказала Юлия, воспряв духом. — А то мне уж скоро детей спать укладывать.

Они вошли в вагон, встали у окон. Затрезвонил троекратно колокол, басовито прокатился по перрону голос обер-кондуктора «Готово!». Раздался гудок, и поезд тронулся.

Настоявшись вдоволь у окна, надышавшись свежего ветру, наслушавшись стуков, шорохов и скрипов колес, Кричевский проводил алую вечернюю зорьку над зубчатым черным краем леса, взял у проводника свечу в специальном маленьком фонаре с подставкою, и пошел в купе, намереваясь еще поработать. Петька Шевырев тоже не спал, лежал на диванчике, закинув ногу на ногу в белых носочках, Юлией вязаных, нацепив очки на нос, листал вырезки и заметки. На столе стояли три опорожненных стакана чаю и такая же свеча в фонаре.

— Представляешь, эти вотяки, оказывается, рыжие и сероглазые! — сказал он. — А я думал — они черноволосые, как мордва.

— Новгородцы называли их «чудь белоглазая», — ответил приятелю полковник, укладываясь на свой диванчик, пристраивая поудобнее разбитое в неудачной погоне колено. — Некогда при Волковом погосте была кровавая сеча новгородцев с вотяками. А при Пугачеве по их просьбе казнили большую часть православных священников по селам.

— Ничего себе дела… — рассеянно проговорил Петька, стараясь незаметно заглянуть в бумаги, которые полковник достал из саквояжа и разложил подле себя для работы. — Вот тут пишут некоторые… Шрейер, и другие… что вотяки — это остатки племен гуннов, и что, стало быть, сам Атилла родом мог происходить из наших вотяков.