Чисто семейное убийство - Елена Юрская Страница 3

Эти заказчики оказались вообще неприхотливыми. Стены рушить не велели, из кухни ванную не создавали, чудеса итальянской сантехники должны были совместиться со старым сталинским проектом. Степанычу было скучно. Когда бригада бездельниц покидала помещение, он подолгу оглядывал стены, обмерял потолки и все чаще приходил к выводу, что из квартиры можно сделать дворец не хуже всяких там особняков московских. Если от большой двадцатидвухметровой кухни отрезать часть новой стеной, то получится холл, если заложенную дверь восстановить, а лучше — сломать вообще всю эту кладку, то комната для гостей будет гораздо приличнее, больше и светлее — на два окна. У хозяев еще останутся спальня и кабинет. Много ли людям надо? Можно кабинет сделать частью гостиной, а маленькую светелку отвести под детскую. И стену, стену между туалетом и ванной сбить. Обязательно! Порушить безжалостно! Иначе грош цена всему этому ремонту с новыми материалами. Свои соображения Степаныч старательно фиксировал чертежами и пояснениями. По всему выходило — дороже, но не намного.

Когда обои были содраны, потолок размыт, а полы выровнены для паркета, Степаныч просто схватился за сердце. Пропадала такая красотища, которую было жалко до слез. День за днем он угрюмо покидал рабочее место, не обращая внимания на двух престарелых барышень, которые все-таки были им замечены, но решительно отвергнуты по причине принципиально холостяцкого образа жизни.

И однажды Степаныч решился на самодеятельность. Потом еще спасибо скажут. Он приволок кувалду и разбил стену в ванной комнате. Открывалась потрясающая перспектива, которая тут же была пресечена на корню хозяйским распоряжением: «там ладно, но комнату терять мы не хотим».

Степаныч понял, что привлекать к эстетике строительства этих темных людей нужно свершившимся фактом. Он вознамерился создать задуманный им рай и отправил напарниц в отгулы на три дня. Мастер чувствовал себя Горбачевым, воссоединителем Берлина и отцом нового дизайна. Ручка кувалды приятно нагрелась в руке, и он нанес первый удар по заложенной между комнатами двери. Испугавшись собственной смелости, он оглянулся и наткнулся на взгляд, потом — на губы. С его глухотой все люди определялись красотой, формой и скоростью движения именно этого органа.

— Здрасьте, — сказали ему.

Он кивнул, нахмурил брови, сменил маску недоумения на маску узнавания и на всякий случай втянул голову в плечи. Губы собеседника оставались неподвижными. Этого Степаныч не любил. Раз пришел — говори, советуй, ругай, хвали. Чего молчать-то? Он легко подхватил кувалду и сделал предостерегающий жест: мол, подожди, сейчас я покажу. Лицо молчальника оставалось каменным и напряженным. Степаныч размахнулся, демонстрируя, как кувалда разобьет стену. Для доказательства собственной правоты он тихонько ударил по заложенной двери. Тут с большой силой уже не надо — камушек к камушку, само отвалится. А там дело пойдет быстрее. Он удовлетворенно взглянул на результаты своего труда, потом вопросительно посмотрел на собеседника.

Что-то в его молчании было не так. То ли работа не нравилась, то ли наоборот — нравилась до онемения. Сам же Степаныч недоумевал, что за кладка такая дурацкая. Ведь должно уже сыпаться, а держится, как назло. Ему очень не хотелось выглядеть непрофессионалом. И он ударил еще раз.

И вдруг полетели камни — из черной пустоты, страшные, озлобленные, они ударили мастера в шею и в грудь. Он упал и удивился — как много крови. Стало тихо. Очень тихо. Потом что-то грохнуло. Последний камень Степаныча добил. Он успел только подумать о недоделанной работе и судорожно сжать в руке кусок отвалившейся штукатурки. И где-то совсем в отдалении прозвучал спокойный, невероятно, но он слышал, слышал этот хороший, примиряющий со всем голос: «Тебя убили…»

В этот день Анна Ивановна попросту филонила. Она проторчала на лавочке до десяти, а потом позорно сбежала. Как она объяснила, на митинг по случаю дня рождения любимого вождя. Правда, за это она принесла хот-доги, которые Галина Николаевна очень уважала. Но к пяти подружка смылась снова и Галина решила, что не обязана сидеть и мерзнуть, решая чужие сантехнические проблемы. А чтобы не нарваться на скандал, бывшая конторщица время от времени поглядывала из окна — надо было отметить уход дорогого врага Степаныча. Он запаздывал — работал, видать, сверхурочно. К шести у подъезда остановилась не новая, но красивая «Волга», Галина зашлась от зависти к подруге, но быстро прикусила язык: из машины вышла женщина, похожая на Анну Ивановну разве что габаритами начеса. Через пять минут машина визгнула колесами и увезла посетительницу в неизвестном направлении. А на углу у дома появился силуэт атомного гриба, походкой напоминающий Анну Ивановну. Галина быстро спустилась к лавочке и заняла наблюдательный пост.

— Выходил? — деловито осведомилась Анна Ивановна.

— Нет, — неуверенно мотнула головой Галина.

— Я все выяснила. — Анна Ивановна просто светилась от счастья по поводу переполнявшей ее информации. — Он глухой. И никакой не хам. И если отдать ему квартиру на растерзание, то он из ничего сделает конфетку. Пойдем, пока не ушел.

Галина Николаевна легко поднялась со скамейки, сомневаясь, стоит ли рассказывать подруге о стремительном визите неизвестной дамы. А та продолжала щебетать:

— Я с девчонками познакомилась. Сегодня вместе в столовую ходили. Они вправду не местные. Деревенские девки, но меня зауважали. Сейчас мы ему предложение сделаем и помирать будем в хороших условиях.

— А я? — спросила Галина, подозревая, что ее не пустят даже на порог вновь отремонтированного жилища.

— Ну, когда время придет, я тебя к себе заберу.

Анна Ивановна была великодушной — она собиралась похоронить подругу собственными руками.

Дверь в бывшую квартиру Кривенцовых была приоткрыта. Галина Николаевна деликатно постучала.

— Чего стучать? Он глухой! Потому все нараспашку. А ну как хозяин или еще кто придет.

— У хозяина ключ есть, — резонно заметила Галина Николаевна и осторожно переступила через порог. — И где его искать?

— Ты на кухню, я в залу, — распорядилась Анна Ивановна, осторожно протискиваясь между белыми козлами.

— Слушай, а он что, еще и слепой? — поинтересовалась Галина, чуть не опрокинув на свой байковый халат ведро с краской. — Чего это света-то нигде нет? Спит? Нажрался? О, тут на подоконнике бутылка водки. Или это растворитель? — Она ткнулась носом к горлышку и закашлялась. — Точно, пьяный спит. Ань, ты чего молчишь? Ань?

Тишина стала какой-то ненатуральной, звенящей. Галина Николаевна насторожилась и на цыпочках прошла по разрушенному коридору. Ноги Анны Ивановны, обутые в старые дерматиновые туфли, выглядывали из-за угла. Ноги почему-то лежали. Галина Николаевна на всякий случай вернулась на кухню и прихватила только что обнюханную бутылку. Ей не хотелось трезвыми глазами смотреть на моментальный разврат старой коммунистки и глухого штукатура.

— Аня, я иду, кончай давай.

Галина решительно вошла в зал и обомлела. Никакого секса, от которого так долго отказывались большевики, не было. Была бессознательная Анна и, кажется, мертвый Степаныч, во всяком случае, лужа крови вокруг его желтенького наряда выглядела крайне внушительно. «Когда только успела?» — промелькнула шальная мысль, и Галина Николаевна устыдилась, но со всей силы отвесила Анне Ивановне звонкую оплеуху. Та открыла глаза и пробормотала: «Это не я, но меня может вытошнить». Сказано — сделано. Анна Ивановна чуть приподнялась на локте, и ее вырвало на пол.