Ментовская работа - Данил Корецкий Страница 3

Вечером Сергеев проскочил в Центральный райотдел, решил ряд мелких вопросов и поболтал со старыми приятелями Петровым и Свиридовым. Хотя разговаривал он с ними порознь, каждый раз речь случайно заходила о Попове, и Сергеев внимательно, не перебивая, выслушивал собеседника, что бывало с ним нечасто.

Васильева майор не знал, но зато Женя Гальский учился с ним в Высшей школе, и когда однокашники встретились на улице у райотдела, то обрадовались и решили вместе провести вечер. Зашли к Гальскому, поужинали, немного выпили; углубились в воспоминания, Васильев подробно рассказал, как он с замечательными парнями Куприным и Поповым работал на Олимпиаде, и пожалел, что Гальский до сих пор незнаком с такими отличными ребятами.

По субботам, как правило, в УУРе работали, поэтому Сергеев назначил выезд на восемнадцать тридцать. Гальский и Тимохин ушли раньше, а Сергеев с Поповым покинули здание УВД, когда стрелки часов на проходной сложились в вертикальную линию. Они неспешно прошли по широкому неприбранному проспекту мимо шумного, даже перед закрытием, базара — Попов дернулся было в пеструю толпу, но майор легко удержал его за плечо: «Не надо, все есть».

На площади перед рынком промышляли карманники, наперсточники, дешевые проститутки и мошенники, специализирующиеся на приезжающих с товаром селянах. Вся эта публика либо знала оперативников в лицо, либо вычисляла по коротким прическам, достаточно строгой одежде, а главное — по манере держаться, уверенной походке и «рисующим» взглядам.

— Менты, сдуваемся! — Кто-то прятался за киоск, кто-то сворачивал за угол, кто-то просто отворачивался, закрываясь растопыренной пятерней, но без особого страха, скорее по привычке — чувствовалось, что в данный момент опасности опера не представляют.

— Гля, кто это с Сергеевым? Наверное, новый… Тоже хороший бес!

Попов хотя и доставал только до плеча своему спутнику, но шел упруго, колко смотрел по сторонам, резко поворачивался, и чувствовалось, что в драке он — не подарок.

Пройдя рыночную площадь, они спустились на набережную, постояли у узорчатой чугунной, проломанной в двух местах решетки и ровно в восемнадцать тридцать подошли к четвертому причалу.

На черной чугунной тумбе, исправно простоявшей здесь девяносто лет, сидел улыбающийся старичок с выцветшими зеленоватыми глазами, большим, в красных прожилках носом и седым венчиком волос, обрамлявшим гладкую, розово отблескивающую лысину. В руках он держал старомодную клеенчатую сумку и соломенную шляпу.

— Привет рыболовам! — весело крикнул он, взгромоздил шляпу на голову и, довольно бодро вскочив с разогревшейся за день тумбы, поздоровался за руку вначале с Сергеевым, потом с Поповым. — А где же остальные? Неужели опаздывают? Водка-то небось скисает!

Это был ветеран МВД, отставной полковник Ромов по прозвищу Наполеон, которое относилось не к внешности или чертам характера, а к излюбленной истории о том, как в сорок седьмом году он чуть не насмерть отравился пирожным, съеденным в буфете наркомата. Наверное, отравление и впрямь было сильным, раз происшествие так врезалось в память. К тому же оно дало побочный эффект: заядлый курильщик Ромов на всю жизнь получил отвращение к табаку. «Ты бы запатентовал этот способ и лечил от курения, стал бы миллионером», — подначивал Викентьев, когда Наполеон с увлечением в очередной раз начинал про присыпанное подрумяненными крошками пирожное, которое он съел почти через силу, можно сказать, из жадности. Но перебить мысль рассказчика удавалось редко и только одним способом — надо было спросить: «А что, в буфете в те годы пирожные продавались?»

Тогда Наполеон входил в раж: «Все там было — и икра, и крабы, и водка, и коньячок… Хочешь — прими сто пятьдесят в обед, или звание обмой, или приехал кто с периферии — пожалуйста! Но пьяных не было! И дисциплина — с нынешней не сравнить…»

— А как с нарушениями соцзаконности? — подмигивал Викентьев, и благодушно-ностальгическое настроение Ромова исчезало без следа.

— Не было никаких нарушений, — побагровев, кричал он, яростно грозя пальцем, — сейчас у вас нарушений в сто раз больше! На улицу не выйдешь!

Впрочем, в последние годы, когда волна разоблачений захлестнула страницы газет и журналов, Наполеон старался обходить острые темы и не принимал участия в подобных разговорах. Только пару раз сорвался: зашел с газетой, шмякнул ею по столу и пустил непечатную тираду.

— Вот она, ваша законность, почитайте! Завезли на элеватор элитное зерно, зараженное долгоносиком, и весь урожай псу под хвост! Разве это не вредительство?! А директору выговор за халатность! — Он махнул рукой и, ругаясь самыми черными словами, чего обычно за ним не водилось, вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.

Да когда зимой выпал большой снег, остановился транспорт, стали проваливаться крыши домов, порвались электропровода, вышли из строя котельные, полопались трубы и несколько микрорайонов остались без воды, света и тепла, Ромов тоже пришел в неистовство.

— Сталина ругаете! Да в сорок первом немцы под самой Москвой, мороз сорок градусов, бомбежки, а город жил нормальной жизнью! А сейчас захолодало до двадцати, и все разваливается! А если минус сорок ударит? Тогда без всяких артобстрелов люди начнут прямо на улицах замерзать! И пекарни остановятся, с голоду будете пухнуть! Хозяева, мать вашу!

Когда Наполеон гневался, он весь трясся, покрывался красными пятнами, во рту прыгал зубной протез и во все стороны летели капельки слюны. Казалось, вот-вот его хватит апоплексический удар. Но было в этой ослабленной возрастной немощью ярости нечто такое, что не располагало к снисходительной усмешке: вот, дескать, разошелся старый мухомор! Многие коллеги помнили фотографию на безнадежно просроченном удостоверении начальника отдела центрального аппарата НКВД Ивана Алексеевича Ромова: могучая, распирающая стоячий воротник мундира шея, тяжелый, исподлобья, взгляд, мощная, с бульдожьим прикусом челюсть. Тогда он не был таким улыбчивым симпатягой, как вышедший десять лет назад в отставку, но каждый день приходящий в управление Наполеон.

Именно в образе доброго веселого дедушки, любителя рыболовных походов и не дурака выпить предстал перед Валерой Поповым наставник молодых Иван Алексеевич Ромов, который тщательно скрывал жесточайший геморрой и ревматизм, а потому никому бы не признался, что с трудом заставил себя оторваться от приятно греющего чугуна причального кнехта и с ужасом думает о предстоящей ночевке на холодной земле.

— Ну это у них пусть скисает, а мы можем и сами начать. — Ромов тряхнул сумкой: внутри звякнуло стекло.

— Не надо было, аксакал, сказали же — все сами подготовим, — буркнул Сергеев и огляделся. — Да вот и ребята.

С опозданием в три минуты к причалу подошел катер Эда Тимохина. На корме стоял по стойке «смирно» Гальский в цветастых, до колен, трусах и салютовал надкусанной палкой полукопченой колбасы. Ноги у него были белые и тонкие, как макаронины.

— По машинам! — дурашливо закричал он и дал колбасой повелительную отмашку.

Сергеев и Попов спрыгнули первыми, потом сгрузили Ромова, который изобразил, будто спустился сам и ему только слегка помогли.