Тайна серебряного гусара - Марина Елькина Страница 3

* * *

Утром, как только мама ушла на работу, а Женька — на практику, Генка вскочил и побежал во двор.

— Димон! — позвал он под открытым окном. — Пошли!

Димка, оказалось, только и ждал его появления. Через секунду он уже был во дворе.

Генка лег на живот и нашарил в дыре сумку. Потом выдернул руку и взял нож. Лезвие ножа было отточено, но даже с отточенным пришлось повозиться.

Две руки в дыру не пролезали, а одной резать кожаный ремешок было сложно — он не натягивался, и Генке приходилось кромсать неаккуратно, грубо, на ощупь, не попадая на уже надрезанный кусок.

Наконец ремешок поддался, еще раз натянулся под ножом, ослаб и соскользнул с крюка.

Генка поднялся. В его руках была небольшая дамская сумочка. Обрезанный ремешок безжизненно болтался над землей.

— Открывай! — потребовал Димка.

— Не здесь. За нами могут следить.

Димка тут же испуганно огляделся, никого не увидел, взял у Генки сумку и сунул ее под футболку.

— Пошли к тебе. У меня бабка дома.

Замок-защелка на сумке заржавел и ни в какую не хотел открываться. Димке пришлось приложить всю свою силу, чтобы открыть его с помощью плоскогубцев.

Из сумки дохнуло кисловатой затхлостью.

— Что там? — спросил Генка.

— Бумаги, — разочарованно протянул Димка.

— Документы, — решил Генка и вытащил пачку желтых полуистлевших листочков, аккуратно перевязанных голубой тесемочкой. — Больше ничего?

— Гляди-ка!

Под пачкой бумаг оказалась статуэтка. Маленький, с ладошку, гусар в высоком кивере, тщательно прорисованном мундирчике, со шпагой на боку.

— Серебро, — тут же определил Генка. — Только потускнело. Много лет в подвале пролежало.

— И все?

Димка был явно разочарован.

— Всего-навсего малюсенький серебряный гусар? Зачем он тому типу?

— Может, ему нужны бумаги? — предположил Генка. — Нужно их разобрать.

Бумаги оказались не документами, а письмами. Часть из них была на русском со старинными «ятями» в конце слов, а часть на иностранном. Генка сразу даже не смог разобрать на каком.

Многие строчки были размыты, многие — полустерты, а некоторые невозможно было прочесть, потому что чернила выцвели от времени и оставили на бумаге едва заметный, полупрозрачный след.

— Разберешь их, как же, — проворчал Димка.

У Генки энтузиазма было побольше:

— Разберем. Не сразу, конечно. Покумекать нужно.

— Кумекай, — согласился Димка. — Это по твоей части.

— А ты что? Самоустраняешься?

— А чего я? Иностранным не владею, невидимые чернила читать не умею, голова варит туго.

— Последнее абсолютно точно, — подтвердил Генка. — Ладно, без тебя обойдусь. Надо же узнать, что это за гусар.

Димка все еще крутил статуэтку в руках.

— Я ее к себе заберу, — сказал он. — Тебе — письма, мне — гусар.

— Бабка найдет, — предупредил Генка. — Мне-то все равно, а тебе головомойка приличная достанется. Начнет пытать: чей? где взял? Вещь-то ценная.

Димка задумался, потом вздохнул и протянул гусара Генке:

— Точно говоришь. Сто раз с бабкой ругался, чтоб в мои вещи не лезла, все равно все проверяет. Мимо нее мышь не проскользнет, не то что серебряная статуэтка. Сегодня же обнаружит. У тебя целее будет.

Димка ушел, а Генка занялся письмами. Он аккуратно разложил листочки, отделив слежавшиеся друг от друга, и принялся за расшифровку.

Он сразу отметил, что встречаются два почерка: один тонкий, выписывающий каждую буковку, ровный и красивый, другой — быстрый, летящий, неразборчивый и размашистый.

Интересно, есть ли в них разгадка самого главного — зачем человеку в костюме понадобилась эта сумка. Ведь Димка прав: серебряный гусар — не такая большая ценность, чтобы считаться сокровищем или кладом, спрятанным когда-то в пустоте между аркой и домом.

* * *

Письмо первое

«Милая Сонечка!

В самый последний раз пишу Вам из Москвы. Мое новое местопребывание — 8-я армия генерала Брусилова.

Накануне Австрия объявила войну Сербии. В России началась мобилизация.

Нас спешно и без особой торжественности произвели в офицеры. Теперь мы уже не юнкера, а офицеры русской армии.

Среди нас царит воодушевление. Уверен, что Ваш брат будет считать эту войну никчемной, а воодушевление — глупым, но Константин всегда был настроен враждебно ко всему военному, а ко мне он слишком строг.

Я ведь не обольщаюсь, как многие, тем, что война против Австрии — дело нескольких недель или даже дней. За Австрией стоит Германия, которая не так слаба.

Но не верить в победу я не имею права в силу того, что выбрал себе долю командира-артиллериста. Высокую материю оставляю Косте. Он у нас философ, ему и философствовать.

Ах, простите, Сонечка! Я Вас слишком утомил размышлениями о военных делах. Вам о том думать совсем не надобно.

В Вашей милой головке должны жить совсем другие мысли — о гимназии, о классных дамах и о красивых нарядах (они Вам так к лицу!). Надеюсь, что хотя бы иногда будете думать и о друге Вашего детства, о новопроизведенном офицере, обо мне, о Николае Зайцеве.

Как жаль, что Вы теперь не в Москве, а я не в Петербурге! Как хотелось бы мне пройти с Вами по Невскому или погулять по Арбату, еще раз заглянуть в Ваши добрые карие глаза, услышать Ваш прелестный голосок, пожать Вашу тонкую ручку!

Помните, как каждое лето мы все вместе выезжали на дачу в Павловск? Когда я думаю о Вас, то кажется, что это было только вчера и еще будет завтра, а когда смотрю на свою форму, на тугой ремень и портупею, то понимаю, что Павловск остался далеко в детстве. Может быть, когда-нибудь после войны он повторится, и Вы с Костей будете рядом, и воздух будет пахнуть июльским зноем, но только не теперь.

Увы, все это теперь невозможно! Завтра наш эшелон отправляется к Киеву.

Косте я написал отдельно. Передавайте поклон Вашим многочтимым родителям. Помнят ли они Николеньку? Кланяйтесь всем знакомым.

Искренне Ваш

Николай З.

17 июля 1914 года».