Человек, которого я убил - Надежда и Николай Зорины Страница 3

– Он был там с нами?

– Он уже тогда делал все, чтобы разрушить вашу жизнь.

– Хватит, хватит! – взмолился я. – Отпустите меня, я хочу в свою камеру.

– Ну… ладно, – нехотя проговорил он и позволил охраннику увести меня.

В камере ничего не изменилось за время моего отсутствия, хотя я успел пережить так много за это утро. Бросился на нары, мечтая поскорее впасть в свою сладкую дрему без снов, без мыслей и воспоминаний, но ничего не вышло. Слишком уж адвокат растревожил мне душу, слишком много ран разбередил. Зачем он меня мучает, ведь должен, наоборот, защищать? Не сменить ли мне адвоката?

Я растянулся на нарах, закрыл глаза, все же надеясь, что придет безопасная, безболезненная пустота, но увидел его, свою жертву. Он притаился в какой-то темной подворотне, хорошо мне знакомой. Он прятался, он выжидал момента, чтобы напасть. Но не на меня. На очень близкого мне человека. На мою мать. Это было связано с Грецией. Там он не смог меня достать и вот сейчас готовился нанести новый удар.

Нет, мне рано менять адвоката. Он прав, совершенно прав. Человек, которого я убил, – совсем не жертва. Скорее уж жертва я. Он разрушил мою жизнь, довел до преступления. А может, в этом-то и состояла его главная цель – сделать меня убийцей?

Я вскочил, прошелся по тесной камере, снова улегся. Перед глазами опять возникло его лицо. За секунду до выстрела. О чем он подумал? О том, что я не смогу нажать на спуск? Сейчас я в этом совсем не уверен. Возможно, он знал, что нажму, рассчитывал на это.

Закрываю глаза и оказываюсь в белом страшном коридоре – он следует за мной. Открываю – он с ехидным смехом ретируется. Закрываю снова и иду по улице, наполненной витринами, – он отражается в них. Прогоняю видение, но он посылает легким взмахом руки меня в новое: Греция, ночь, разбитая о скалы яхта. Лицо человека, которого я убил, накладывается на лицо адвоката. Да ведь они похожи. Как похожи противоположности: черное – белое. И оба не оставляют в покое, и оба заставляют вспоминать то, что вспоминать невыносимо. Только цели у них разные: у одного – оправдать убийство, у другого – обвинить в нем, измучить меня еще больше, сделать мою жизнь невозможной.

С громким скрежетом лязгает замок массивной двери. Оказывается, уже наступил вечер – мне приносят ужин. Не чувствуя вкуса, быстро съедаю его и снова валюсь на нары – спорить с моими мучителями.

Ночь проскакивает незаметно – ни отдыха, ни облегчения не принося, – и я опять попадаю в тяжелое, как трудные роды, утро.

Проходит много времени, прежде чем я окончательно успокаиваюсь. Сколько? Недели, месяцы, годы? Пытаюсь подсчитать – не получается, спрашиваю у адвоката, но он дает такой многословный ответ, что я совершенно запутываюсь. А впрочем, все равно. Меня больше ничто не тревожит, ничто не интересует, ничто не в состоянии причинить мне боль. Воспоминания затерлись и перестали быть мучительными. Лицо человека, которого я убил, сливается с прочими лицами – я уже не могу отделить их одно от другого. Теперь я наконец впал в настоящую спячку. Допросы следователя, разговоры с адвокатом казались какими-то не особенно обременительными сновидениями, которые проплывали мимо, не задевая меня. Я в них попросту не участвовал. Я и в жизни, в своей собственной жизни отказался участвовать. Но тут…

Сначала был суд. Я отнесся к нему вполне равнодушно, решение меня не интересовало. Приговорят к десяти годам, к пожизненному – какая разница? Время для меня остановилось и больше ничего не значило. Обвинитель и защитник отчаянно сражались за мою душу, а мне не было никакого дела до того, кто из них выйдет победителем. Мой сон не прервется – так думал я. И страшно ошибся.

Меня оправдали и выдворили на свободу.

Яркие краски, громкие звуки, буйные запахи жизни оглушили меня, как только я оказался за воротами тюрьмы. Первым желанием было повернуть назад, но двери такого безопасного пристанища были закрыты наглухо. Беляев с торжественной улыбкой – мне показалось, слегка злорадной – распахнул дверцу машины и пригласил садиться. С тоской посмотрев на утраченную обитель, я полез в салон.

– Ну вот, все закончилось, – сказал адвокат, – все самое плохое для вас позади.

Я кивнул – разговаривать было слишком утомительно. От свежего воздуха разболелась голова. Листва на деревьях, которые проносились мимо окон, казалась непереносимо яркой. Некоторое время мы ехали молча, но потом Семен Александрович не выдержал, стал расписывать прелести вольной жизни – с каким-то фальшивым восторгом, словно и сам не верил тому, о чем говорил.

Он все болтал и болтал. Я его почти не слушал. Мне так хотелось вновь погрузиться в сон. Но вдруг прервав себя на половине фразы, Беляев остановил машину.

– Все! – сказал он, распахивая дверцу с моей стороны. – Моя миссия закончилась. Всего наилучшего.

Я по инерции вышел, ничего не понимая. Мелькнула мысль, что это какая-то шутка, сейчас он мне все объяснит. Но Беляев резко взял с места и укатил. Это было так странно, так неожиданно, что я все не хотел верить, все ждал, что вот сейчас он вернется и заберет меня отсюда. Я не знал, как мне жить дальше, я не знал даже, куда мне идти, чувствуя себя заблудившимся ребенком.

Ждать дольше было бессмысленно. Он не вернется. Теперь нужно справляться как-то самому. Я огляделся – оказывается, адвокат привез меня к воротам парка, хорошо мне знакомого, можно сказать, почти родного. Здесь когда-то я часто бывал, с этим парком у меня было связано очень многое. Специально Беляев привез меня сюда или это чистая случайность?

Неуверенной походкой я вошел в парк. Предчувствие какой-то неотвратимой беды охватило меня. Пошатываясь, дошел до третьей скамейки, где когда-то было назначено прощальное свидание. Скамейка была нагрета солнцем, но от ее тепла меня почему-то бросило в дрожь. Ветер переменил направление – и послышались звуки флейты. Значит, мой оркестр на месте, значит, ничего не изменилось за время моего бесконечно долгого отсутствия, значит, все хорошо, пора успокоиться и просто снова начать жить. Но предчувствие беды стало сильнее и отчетливее.

Я встал и пошел по дорожке, приближаясь к оркестру от этапа к этапу – игра с самим собой, придуманная мною в той прежней, счастливой жизни. У третьей скамейки от входа слышна была только флейта, но если двигаться навстречу оркестру, то через пару метров к ней прибавляется скрипка, потом, еще через пролет от скамейки к скамейке, вступает гобой и так далее. Инструменты все прибывают, оркестр разрастается. Сколько себя помню, они всегда играли в этом парке и репертуар почти не менялся. Некая постоянная величина, на которую сейчас так важно было опереться. Но чем ближе я подходил к оркестру, тем тревожнее мне становилось. Мне вдруг представилось, что, когда я услышу все инструменты в единой гармонии, произойдет нечто страшное. Не повернуть ли назад, не сбежать ли, пока не поздно?

Но звуки музыки настойчиво звали меня к себе, и я послушно двигался навстречу им – и так дошел до площадки, на которой играл оркестр. Остановился, пытаясь сосредоточиться на мелодии, отвлечься от всех своих дурных предчувствий, – ничего не вышло: голова так сильно закружилась, что пришлось ухватиться за дерево, звуки расплылись, в поле зрения попался черный блестящий ботинок, отбивающий такт. Музыка внезапно смолкла. Ботинок остановил свое движение. Человек, которому он принадлежал, вышел из тени дерева и повернулся ко мне.