Гувернантка с секретом - Анастасия Логинова Страница 3

– А, может, она врет все, может, и возьмут… – слабо возразил Никки.

«Она» это я, их любимая учительница.

– Да не, не врет. Мари тоже так сказала.

Ну да, Мари это непререкаемый авторитет, разумеется.

– Значит, надо… – тяжко вздохнул Никки и зашуршал, открывая задачник. И тут же захныкал: – Да ничего я не понимаю! Цифры все какие-то… а это что за знак?

Конни тоже вздохнул:

– И я не понимаю. Нужно завтра пойти к ней и еще раз спросить.

– Что – прямо при Мари?! – ужаснулся Никки.

– Ну… можно до уроков. Тихонько, чтоб не слышал никто.

Мари… с нею было тяжелее. За три месяца я так и не сумела подобрать ключик к этой девице. Хотя и не очень старалась, если быть откровенной: мне всего-то нужно было, чтобы дети прилежно выполняли задания и не слишком докучали мне. Вообще-то Мари была девицей очень неглупой – сообразительной и эрудированной в самых неожиданных областях. Обожала шокировать домочадцев точными цитатами из Ницше и Карла Маркса, и раз за разом пыталась доказать, что православие – ложная религия, а истинное видение мира людям открывается только после прочтения буддистских сутр…

Еще Мари сама пыталась изучать японский язык и культуру – ума не приложу, на что они ей сдались. Зато ее ошибки в родном языке могли соперничать по глупости с ошибками младших братьев, и по-французски она говорила едва-едва, это притом, что в следующем году ей дебютировать, а я понятия не имею, как можно ее выводить в высший свет московского общества.

Манера Мари одеваться заслуживала отдельного внимания: сочетать ярко-алую атласную блузку в полоску с зеленой юбкой в клетку было для нее в порядке вещей. Ежели она надевала платье, то почти всегда это платье было декольтировано столь сильно, как я, например, не решусь надеть даже на бал.

С волосами она и вовсе творила что-то невообразимое – должно быть, это снова была дань японской культуре.

– Что это у тебя на голове, деточка? – спросила Елена Сергеевна, когда Мари в первый раз вышла в подобном виде.

– Это прическа японской гейши, маменька.

– А что такое гейша? – простодушно изумилась та.

– Проститутка, – охотно пояснило дитя.

Маменька залилась краской, а папенька расхохотался.

Родители полагали, что их шестнадцатилетнее чадо еще сущий ребенок и приходили в восторг от его шалостей. Шалостями считалось ношение декольтированных платьев, обнажающих уже вовсе недетские формы, похищение учебников из классной комнаты с целью сорвать урок, а также и порча ножницами моего вечернего платья – Жоржик любил, когда я посещала званые вечера вместе со всей семьей, а иногда и без его жены вовсе. Подозреваю, что за порчу платья Мари все же досталось бы от родителей, но институтское прошлое запрещало мне жаловаться «старшим» на что бы то ни было. Я лишь стала тщательнее следить, чтобы дверь моей комнаты всегда была заперта.

***

Занятия заканчивались обычно в два, после чего все шли обедать. Я тоже была голодна, однако, мне было жаль тратить свое личное время на общение с Полесовыми, потому я решила, что пообедаю в городе, во время прогулки – поскорее переоделась и вышла на улицу.

Полесовы занимали весь второй этаж дома номер двадцать по Пречистенке. Квартира эта была не очень-то по карману Георгию Павловичу, который служил мелким чиновником в суде, но он изо всех сил старался сохранить апартаменты на Пречистенке, где жил, как он считает, tout le beau monde de Moscou ^[5], к коему он, разумеется, себя причислял.

Я привычно прошлась пешком до Арбата и в чистеньком уютном кафе, где была частой гостьей, выпила кофе с пирожным, после чего на извозчике добралась до Кузнецкого моста.

Этот район Москвы считался раем для московских модниц, поскольку именно здесь сосредоточились лучшие модные, галантерейные и ювелирные лавки, преимущественно иностранные. Роскошные парижские платья за стеклянными витринами, завораживающие дух названия на ярких вывесках – «Гажелен-Опижес», «Сиже», «Чарльз Уорт», «Фаберже». Никогда прежде, пока училась в Смольном, я не интересовалась особенно модой, однако, зажив самостоятельно и начав распоряжаться деньгами – а платили мне Полесовы очень неплохо – я вдруг с удивлением обнаружила, что мне нравится наряжать себя. Потому этот район я особенно любила.

Март в этом году выдался студеным, и вся Москва до сих пор была заметена снегом, но на Кузнецком мосту даже казалось чуть чище и солнечней. Я не без удовольствия прошлась вдоль Петровки, щурилась весеннему солнцу, разглядывая роскошные экипажи и изысканные туалеты дам, но делать сегодня покупки я была не намерена. Я выбрала лишь несколько новых книг в букинистической лавке, потом заказала носовых платков и без интереса перемерила три пары перчаток, но так ничего и не купила. Зажав сверток с книгами под мышкой, я свернула в Столешников переулок и вскоре уже тянула на себя дверь под скромной, немного покосившейся вывеской, с мало что говорящим названием «Товарищество Лефевр и Ко».

Это тоже был рай – причем уже персонально мой. Парфюмерная лавка, куда свозились как новинки из Европы, так и одеколоны российских парфюмеров – вечно соперничающих между собой monsieur Брокара и monsieur Ралле.

Хозяйка лавки, дама чуть за тридцать, эмигрантка из Франции, черноглазая брюнетка, которую все всегда звали просто Марго, без фамилии и без обращения m-lle – была истиной парижанкой. Изысканная и утонченная до кончиков ногтей, окутанная шлейфами самых неожиданных парфюмов и, не смотря на то, что живет в России уже очень давно, говорящая с сильным акцентом. Я и сама до девяти лет воспитывалась во Франции, французский язык считала родным, а русский долго мне не давался, как и избавление от акцента. Однако три месяца назад, когда возникла такая необходимость, я сделала над собой усилие – часами просиживала возле зеркала, тренируя артикуляцию и произношение и теперь, кажется, говорила по-русски вполне чисто. Мне удалось даже овладеть московской манерой разговаривать – чуть растягивая гласные и смягчая шипящие. По крайней мере, ни мои работодатели, ни домашняя прислуга, ни друзья не подозревали, что я родилась за пределами Российской Империи. Я считалась сиротой – дочерью мелкопоместных дворян Тальяновых, которая, по милости друга семьи, графа Шувалова, была устроена в Смольный после смерти родителей. С такой легендой мне было жить несколько проще.

Пока Марго обслуживала клиенток – мать и дочь, скромно одетых мещанок, поскольку лавка вовсе не считалась élégant ^[6] – я рассматривала полки стеллажей, уставленные простыми склянками с ароматным содержимым, душистыми мылами, эфирными маслами и прочими милыми женскому сердцу снадобьями. Среди склянок я отыскала вытяжку из сирени и, чуть приоткрыв флакон, припала к нему, закрывая глаза и мысленно уносясь в ту весну и тот май. Сирень я любила больше всех прочих ароматов Марго, но любовь эта была, скорее, тайной – я редко душилась сиренью «на выход», как будто боялась, что воспоминания мои кто-то подслушает против моей воли.