Удержаться на краю - Алла Полянская Страница 3

Когда случается несчастье, мир вокруг замирает. Вот там где-то бродят люди, у них свои дела, они беседуют, смеются, покупают глазированные сырки, договариваются о встречах, беззаботно сидят в кафе… В общем, лодка плывет.

Но где-то есть дом, где тишина, тьма, отчаяние. И ощущение живущего своей жизнью города усиливает ощущение катастрофы, особенно если помощи ждать неоткуда.

– Выносим.

Два крупных парня, бритых наголо, подняли носилки, тело качнулось, длинная прядь волос свесилась с носилок.

– Вот же.

Это распорядитель, пришедший договариваться о похоронах, выразил неудовольствие. Но, взяв себя в руки, он выудил из кармана запаянный пакетик одноразовых перчаток, натянул их на костлявые кисти с длинными желтоватыми пальцами и вернул прядь под простыню. Даже не поморщился.

Входная дверь закрылась за санитарами. Люба посмотрела на распорядителя – они остались только вдвоем, и сейчас особенно остро ощущалось, что мир вокруг бушует звуками и красками, а они стоят посреди глаза урагана, остановившись во времени и пространстве, и только завешанное простыней зеркало свидетельствует о том, что случилось нечто непоправимое.

– Значит, я вам сейчас покажу наш каталог, тут картиночки у меня, приличный гробик можно найти вполне бюджетный. – Распорядитель сочувственно вздохнул. – Веночки у нас есть отличные, тоже недорого встанут, вам же не нужен венок из натуральных цветочков, а я бы обратил ваше внимание вот на эти, если взять штук шесть, выйдет скидочка и выглядеть будет прилично.

Эта его манера применять уменьшительные формы имен существительных в отношении слов, обозначающих вещи, не совместимые ни с каким панибратством, вызывала у Любы судорожное отторжение, потому что – вот же, вынесли на носилках Надю, ее сестру и до какого-то момента лучшую подружку, хотя сейчас это просто застывшее тело с судорожно поджатыми руками. Люба стоит в ее квартире, полной пыли, грязной посуды и недописанных картин, и ощущение непоправимости произошедшего смешалось с облегчением, потому что многолетний кошмар закончился, пусть даже таким страшным образом.

– Хорошо, так и сделаем. – Люба старается не смотреть на распорядителя, который аккуратно снял перчатки и спрятал их в карман. – А… остальное?

– Ямку выкопаем, сегодня же распоряжусь, столовая для поминального обеда в здании ткацкого профтехучилища, меню самое обычное, разве что вы хотите добавить какие-то дополнительные блюда.

– Нет, самое обычное меня устроит.

– Разумно. – Распорядитель оглядел квартиру. – На сколько персон заказываем обед?

– Не знаю… – Люба задумалась. – Я понятия не имею, с кем она общалась, что за люди сюда приходили, а родственников у нас… да, человек пять, и все ли они придут…

– Тогда позвольте, я дам вам совет. – Распорядитель вздохнул. – Судя по всему, те люди, с которыми общалась покойная, совсем не вашего круга, и поверьте мне, знакомиться с ними вам абсолютно ни к чему. А потому – просто накройте столик дома, посидите с родственниками, и все. Зачем вам эти расходы? Сестрице уже ничем не помочь, а вам накладно выйдет. И квартирку эту я бы вам советовал на месяц-другой закрыть – только замочки смените, а то мало ли у кого есть ключики, тут брать нечего, а вот какое-нибудь хулиганство запросто может выйти, лишнее вам беспокойство. Если хотите, я сейчас позвоню человечку, он приедет, все прямо сейчас организует – и ключики сразу вам отдаст.

– Спасибо, вы абсолютно правы. – Люба наконец почувствовала, что обрела почву под ногами. – Так и сделаю.

– Очень хорошо. – Распорядитель достал из кармана телефон и набрал номер. Скорбное выражение, казалось, застыло на его лице навечно. – Гоша, это Никонов. Можешь говорить?

Люба отошла к окну и выглянула на просторный балкон. Он был не застеклен, забит каким-то хламом, и она с тоской подумала, что разгребать эти завалы придется в противочумном костюме.

– Ну, все. – Распорядитель тронул ее за руку. – В течение часа подъедет человек, зовут его Георгий Крушельницкий, я дал ему ваш номерочек. Когда будет у дверки, он вам позвонит, а больше никому не открывайте, как бы еще беды какой не вышло, мало ли кто может сюда заявиться, вам эти визитеры, ей-богу, ни к чему. Надо же, как жизнь иногда шутит странно, ведь вы с сестрицей близнецы?

– Погодки.

– Это двойняшки обычно так похожи, а тут… Хотя, конечно, в последние годы сходства, видимо, поубавилось, а все же. Что ж, Любочка Дмитриевна, держитесь. А я вам буду звонить, предварительно похороны завтра в одиннадцать утра, но я еще уточню ближе к вечеру. В общем, на связи.

Он ушел, деловито поправляя на ходу бумаги, а Люба обреченно огляделась. Квартира, которую приобрела Надя после продажи родительского дома, представляла собой двухкомнатную берлогу в старом доме с высокими потолками, узкими окнами и широкими подоконниками. Огромное окно-панорама, перед которым она писала свои картины, а оттуда дверь на открытую лоджию, заваленную хламом.

Конечно, Надя тогда забрала бо2льшую часть денег. Она всегда брала все, что хотела, – папино внимание, бабушкино терпение, ее, Любину, привязанность – и считала, что так и должно быть. Вот и тогда она отсчитала Любе сумму, которой хватало лишь на маленькую однокомнатную «хрущевку» на бульваре Центральном, убитую в хлам, под самой крышей, а сама спрятала оставшиеся деньги в рюкзак, буркнула «пока, увидимся» и была такова.

К тому времени сестры почти не разговаривали.

Надя злилась, что Люба не хочет принимать ее друзей, не понимает ее живописи, одевается «как дура», вышла замуж за «это ничтожество», родила ребенка – «трижды никому не нужное отродье» – и вообще превратилась в наседку.

«За трижды ненужное отродье» Люба взвилась до небес.

Надя могла поливать грязью кого угодно, и спорить Люба не считала нужным, просто потому, что вообще не понимала, зачем спорить с этой чужой женщиной, вечно озлобленной, всем недовольной, рисующей гнилое мясо, трупы и кладбища. Бог с ней, не с кем там спорить. Но трогать ее сына никто права не имеет и уж тем более – называть его ненужным отродьем. Этого Люба стерпеть не могла, и тогда, три года назад, состоялся ее последний разговор с Надей. Разрыв был окончательный, она просто вычеркнула сестру из списка живых.

Но Люба понимала: отчасти она сама виновата в том, что Надя посмела все это сказать. Люба с детства привыкла к тому, что Надя руководит их совместным житьем-бытьем. Когда-то они были одним целым – одна начинала что-то говорить, а вторая уже знала, что скажет сестра. Когда еще была жива мама, они вместе играли в их общей комнате, и никакие подружки им были не нужны. Когда не стало мамы, они вместе плакали, жизнь стала другой, и Надя на правах старшей стала как бы вместо мамы: она решала, какую передачу смотреть, какие книги читать, что они наденут.