Вкус пепла - Станислав Рем Страница 29

– Согласен. Но сделать это следует до прибытия Феликса Эдмундовича. Иначе говоря, с утра. Демьян Федорович, поедете вместе с товарищем Озеровским. Комиссар в училище последними событиями напуган. Как бы, боясь последствий, не дал Аристарху Викентьевичу от ворот поворот. Проследи. Канегиссер почти год находился в среде заговорщиков. Крайне сомнительно, чтобы такой человек, как он, влюбленный в политику, остался в стороне от происходящего. Тем более что ранее убийца состоял при Керенском. – Бокий нервно потер ладони рук. – Прелюбопытная проявляется комбинация. Как считаете?

– Канегиссер в своих показаниях заявил, что политика к содеянному им не имеет никакого отношения, – аргументировал Озеровский. – Месть, не более. Личный мотив. И его показания сбегаются с информацией по Перельцвейгу.

– Что-то слишком долго он ждал, чтобы отомстить, – уверенно обрезал Бокий.

– Как говорят британцы: месть – блюдо холодное.

– Но сообщники-то у него были? Или вы, Аристарх Викентьевич, уже и от данной гипотезы отказываетесь?

– Нет, – убедительно отозвался следователь, – как раз в этом у меня сомнений нет.

– Вот и замечательно, – подвел итог Бокий. – Значит, будем работать в нескольких направлениях. И по поводу мести. И по поводу политической окраски данного дела.

– Да есть здесь эта… – неожиданно высказался Доронин. – Окраска. Нутром чую! Контра мстит! А кто ж еще?

– Не факт. – Аристарх Викентьевич с сожалением посмотрел в темное от ночи окно: сейчас бы домой, в постель. Но разговор, судя по всему, затянется, а значит, времени для сна останется с гулькин нос.

– Что не факт? – снова, на сей раз уже не скрывая раздражения, повторил матрос. Ох уж этот дотошный следователь… И за что ему такое наказание?

– Мы ничего не знаем о том, принимал участие Канегиссер в мятеже или нет, а выводы, получается, уже сделаны. А что, если преступник вообще никакого отношения к михайловским событиям не имеет? И убийство Моисея Соломоновича действительно совершено из личных мотивов? Как быть с презумпцией невиновности? – Аристарх Викентьевич повернулся в сторону Бокия. – Это я по поводу высказывания господина Зиновьева. Извините, Глеб Иванович, но в данном случае, на мой взгляд, презумпция нарушена.

– Чего нарушено? – не понял Доронин.

Однако старший чекист не дал ответить Озеровскому.

– Вы не согласны с тем, что контрреволюция активизировала действия против советской власти? – заиграли желваки на точеных скулах чекиста.

– Смотря что понимать под словом контрреволюция. Поймите, Глеб Иванович…

– Нет, это вы меня послушайте. – Бокий выделял интонацией каждое слово. Так, чтобы до сознания оппонента донеслась каждая эмоциональная нотка. – Контра – она разная бывает. Есть та, что с оружием. Явная. А есть безоружная, которая, на мой взгляд, хуже, нежели первая. Именно она саботирует нормальную жизнь города, волости, губернии, державы. Именно она подрывает наше новорожденное государство изнутри. И если первая контрреволюция – руки, то вторая – мозг. Страна после войны, после революции, в разрухе, голоде, нищете. По крохам собираем хлеб, чтобы хоть как-то прокормить людей. Питер едва не пухнет с голоду. А поэтому каждый саботажник, каждый уголовник, каждый мародер, всякий, кто наносит стране, городу удар, в любом виде, будь то разбойный налет или пьянство, есть враг!

– С этим я согласен, – стушевался Аристарх Викентьевич. – Однако…

– И что ж вы замолчали? Продолжайте мысль, господин следователь. – Бокий кивнул на Доронина. – В нашем тесном, узком кругу вы можете говорить все, что думаете.

– Вот именно, – нашел в себе смелость продолжить разговор Озеровский, – что только в нашем кругу. А в других кругах, получается, я не могу говорить о том, что думаю? Простите, Глеб Иванович, это уже не демократия, а диктатура.

– Именно, Аристарх Викентьевич. Диктатура. И не просто диктатура, а диктатура пролетариата. Впервые рабочий стал хозяином. Полноправным хозяином страны. Теперь рабочий, крестьянин сами могут вершить свое будущее. Но кое-кому это не нравится. Кое-кому этого очень не хочется. Как же: всякая шваль, чернь, голытьба, быдло станет управлять страной. Вот отсюда она и проистекает, контрреволюция. А наша с вами задача, да-да, в том числе и с вами, – не позволить подобной нечистоплотной нечисти вернуть все вспять. Аристарх Викентьевич, советую подумать не только по поводу моих слов, но и по поводу вашего отношения к нашему делу. Измените мировоззрение, потому как обратного пути нет. И не будет! Мы взяли власть в свои рабоче-крестьянские руки не для того, чтобы ее отдать, а для того, чтобы у наших детей было светлое будущее. И за это мы будем драться. Но, Аристарх Викентьевич, это совсем не означает, будто одни рабочие и крестьяне останутся жить на этой земле. Мы рады всем, кто примкнет к нам. Кто поймет и примет нашу позицию, которая крайне проста: равенство для всех. Никакой классовости! Никакого расизма! Только равенство и свобода! Ну а если вас не устраивают наши убеждения, что ж: вот Бог, вот порог. Европа большая, всех примет. Кстати, Ленин из дворян. А Дзержинский – польский шляхтич.

– Простите, но диктатура имеет свойство все приводить к террору. Опыт Французской революции…

Бокий расхохотался:

– Дорогой мой Аристарх Викентьевич! Вы забываете про опыт человечества, про элементарное изучение исторических ошибок прошлого. Мы, большевики, как раз его изучили досконально. А потому можете быть уверены: террора не будет! Не допустим! И прекратим эту никому не нужную схоластику.

Озеровский извлек из карманчика жилетки пенсне, принялся его протирать.

– И все-таки вы со мной не согласны.

– Мировоззрение – не штаны, Глеб Иванович, в один миг не поменяешь.

– А я вас не тороплю. А вот с расследованием поспешить следует.

С последними словами Бокия дверь в кабинет широко распахнулась, в помещение руководителя ЧК ворвался матрос с «пункта обеспечения связи», проще говоря, телеграфист.

– Товарищ Бокий, – дрожащая рука протянула телеграфную ленту, – беда! Вот…

– Что? – Глеб Иванович и сам не понял, почему его голос перешел на хрип. – Что случилось?

– Час назад на товарища Ленина совершено покушение…

* * *

Олег Владимирович тяжело опустился на нижний деревянный топчан нар и, закутавшись в шинель, медленно, так чтобы боль в спине вновь не дала о себе знать, прилег.

Леонид Канегиссер молча, с любопытством наблюдал за сокамерником. По внешнему виду новому знакомому было лет под шестьдесят, если не более. Да и звание, судя по шинели, соответствовало данному возрасту. К тому же седые волосы, борода, морщины по щекам, сухие, узкие ладони рук. «Призрак из минувшего, – неожиданно подумал о сокамернике убийца Урицкого. – Чем-то напоминает аббата Фариа. Такой же старый, странный и загадочный».

Леонид прокашлялся. Старик и не подумал хоть как-то отреагировать. Канегиссер еще раз поднес кулак ко рту, чтобы вторично дать о себе знать, как неожиданно услышал: