Никто не хотел убивать - Фридрих Незнанский Страница 29

— С Настей? — подсказал Турецкий.

— Да, с Настей! А ты-то откуда об этом знаешь?

— Случайно повстречал в парке, — не моргнув глазом, соврал Турецкий. — Игнат и представил меня, как своего дядю. Но насколько мне показалось…

— Возможно, я и ошибаюсь, — заторопился Шумилов. — Возможно, я принял его влюбленность за нечто неадекватное, но… Не знаю я, Саша, не знаю, и теперь уже виню только себя!

Шумилов едва не плакал, и на этого сильного, в общем-то, мужика было больно смотреть.

Когда уже прощались, стоя в прихожей, Турецкий спросил, как о чем-то совершенно постороннем:

— Глеб, случаем, не объявлялся на горизонте? Может, прозванивался?

Шумилов отрицательно качнул головой.

— Я бы тебе сразу об этом сказал.

И тут же, словно до него дошло, о чем спрашивает Турецкий:

— А что… считаешь, он может позвонить?

Турецкий невозмутимо пожал плечами.

— Возможно, все возможно. И если он будет звонить, постарайся выяснить, где он.

Покосился глазом на Шумилова, которого можно было действительно пожалеть в эту минуту, и уже с порога добавил:

— А если он сам позвонит мне, будет еще лучше. Это в его же интересах.

Как «особо трезвая», машину вела Ирина Генриховна, а Турецкий кемарил, закрыв глаза. Прерывистый легкий сон и полуявь, и то же время усиленная работа мозга, когда Турецкий пытался вытащить из уголков памяти что-то очень важное для него, — это его состояние Ирине Генриховне было хорошо известно, и она в такие минуты старалась не отвлекать мужа излишними вопросами. А Турецкий вновь и вновь заставлял себя проанализировать вынужденное признание Шумилова, когда тот сказал, что Игнат «каким-то не таким стал с тех самых пор, как стал встречаться с девушкой Настей». И вспоминал собственное впечатление, которое произвела на него эта молодая, красивая львица, к которой его крестник прилип, кажется, намертво. А еще он пытался восстановить в памяти тот разговор по телефону, когда он договаривался с Игнатом о предстоящей встрече.

Он хорошо помнил, что позвонил Игнату в субботу вечером, и уж было договорился с ним о встрече в кафушке, как вдруг услышал в трубке немного хрипловатый женский голос, который сразу же поразил его тем, что подобный голос мог прорезаться только у затяжной курильщицы.

«Ты чего, Игнат? Мы же с тобой договаривались!»

И в этом вскрике, это тоже он хорошо помнил, было столько откровенного возмущения «безответственным поведением Игната», что тому впору было начинать каяться, а ему, Турецкому, просить прощения, что он нарушил чьи-то планы.

Он ждал реакции крестника, и она последовала тут же.

«Тише ты!» — почти прошипел Игнат, видимо, зажимая ладонью телефонную трубку, так что окончания реплики Турецкий уже не слышал. Однако и без того можно было догадаться, что Игнат в комнате не один, а с какой-то прокуренной девицей, что, в общем-то, вполне объяснимо для семнадцатилетнего парня, в котором играют гормоны, а девица эта имеет на него довольно сильное влияние. А возможно, и далеко идущие виды.

«Игнат, ты меня слышишь?» — нарушил он несколько затянувшуюся паузу.

«Да, дядя Саша?»

И в этот самый момент его ухо обожгло слово «Идиот!», произнесенное все тем же прокуренным женским голосом. Судя по всему, его крестник слишком рано отнял ладонь от телефонной трубки, и теперь Турецкому надо было делать вид, что он ничего не слышал.

«Ну так как, крестничек? — миролюбиво произнес он. — Я имею в виду мое предложение в кафушке посидеть».

Он ждал ответа, но уже знал, что Игнат найдет десяток самых веских причин, чтобы отложить эту встречу. И не ошибся.

Шумилов-младший пробормотал что-то маловразумительное, однако надо было на что-то решаться, что-то говорить — все-таки звонил «Сам Дядя Саша Турецкий», и он извиняющимся голосом едва слышно промямлил:

«Простите, дядя Саша, но… В общем, завтра никак не смогу встретиться».

«Чего так?»

«Да вы понимаете, тут такое дело… Уже договорились с ребятами встретиться, и отказаться от этого…»

Чувствовалось, что относительно «ребят» Игнат врет как сивый мерин, и, в общем-то, можно было надавить на парня, однако он счел за лучшее принять игру Игната.

«Жалко, конечно, но, как говорится, хозяин — барин. Если обещал, значит, обещал».

«Так, может, в другой раз?» — суетливым голосом предложил Игнат.

«Хорошо, буду звонить на следующей неделе. Но ты уж постарайся выкроить для меня часок. Разговор есть».

«А что за разговор?»

«Ну-у, разговор, пожалуй, не телефонный, так что при встрече. Бывай!»

Он не хотел раньше времени открываться Игнату в том, что и он, и Ирина Генриховна уже догадываются о его увлечении наркотиками, и поэтому юлил как мог.

«Счастливо, дядя Саша!» — с явным облегчением выпалил Игнат и положил трубку.

Он тогда не придал особого значения той суетливой поспешности, с которой Игнат бросил телефонную трубку, как впрочем и тому женскому голосу, но сейчас, перелопачивая в памяти все то, что было связано с его крестником, он вдруг припомнил то свое удивление, когда Игнат представил его Насте и она произнесла какие-то обязательные в подобных случаях слова.

Он уже слышал этот голос! Да, слышал, но вот только когда и где?

Впрочем, в тот момент ему было уже не до женских голосов, прокуренных, жестких или ласково-убаюкивающих, как только что взбитая перина, и только сейчас он вспомнил вдруг, где слышал этот голос раньше.

«Идиот! — И еще: — Ты чего, Игнат? Мы же с тобой договаривались!»

Правда, в парке он был смягчен.

Турецкий открыл глаза, повернулся к Ирине Генриховне.

— Как ты думаешь, могла бы девушка, даже очень красивая, втянуть Игната в эту дрянь? Ведь он же всегда был вполне самостоятельным парнем.

— Самостоятельным в чем?

— Ну-у, в своих поступках, в отстаивании своего личного мнения. К тому же это его решение остаться с отцом, а не с матерью после развода…

На лице Ирины Генриховны застыло нечто напоминающее язвительную усмешку, и она негромко произнесла:

— Господи, Турецкий, ведь это совершенно разные вещи! И если ты имеешь в виду ту самую Настю, с которой видел Игната, значит, так оно и есть.

— И что же делать?

— Не знаю! — вздохнула Ирина Генриховна. — Но точно знаю одно. Дров сейчас можно наломать столько, что потом вовек не расхлебаешь.