Пляска на бойне - Лоуренс Блок Страница 29

Мы немного порассуждали на эту тему. Я сказал, что всякий врач, должно быть, привык чувствовать себя богом — он постоянно принимает решения, от которых зависит жизнь или смерть. У Элейн была более замысловатая теория. Она сказала, что люди, занимающиеся врачеванием, — это, как правило, те, кто пытается преодолеть собственное представление о себе как о человеке, причиняющем боль другим.

— Они становятся врачами, чтобы доказать, что они не убийцы, — сказала она, — А стоит им испытать стресс, как в них пробуждается то, что они считают своей подлинной сущностью, и тогда они убивают.

— Это интересно, — сказал Красавчик Дэнни. — А откуда у них может появиться такая мысль?

— От рождения, — ответила она. — Ведь когда мать их рожает, она чуть ли не умирает или испытывает очень сильную боль. Вот у ребенка и появляется мысль: «Я причиняю боль женщинам» или «Я убиваю женщин». Он пытается перебороть ее, становясь врачом, а потом, когда ему становится невмоготу…

— Он убивает свою жену, — сказал Красавчик Дэнни. — Мне нравится эта теория.

Я спросил, какими фактами она может ее подтвердить, и она сказала, что никаких фактов у нее нет, но есть множество исследований на тему о том, что думает человек в момент рождения и как это сказывается на его жизни. Красавчик Дэнни заявил, что факты его не интересуют, всегда можно подобрать факты, которые подтвердят все, что угодно, но он в первый раз встречает теорию, где, по его мнению, есть какой-то смысл, а на факты ему наплевать. Пока мы это обсуждали, вернулась Саша, но мы продолжали разговор, а она, кажется, не обращала на нас никакого внимания.

— Так вот, насчет Термена я ничего определенного не слышал, — сказал Красавчик Дэнни. — Правда, я не особенно прислушивался. А надо было?

— Было бы неплохо, если бы ты держал ухо востро.

Он налил себе немного «Столичной». В обоих его излюбленных местах — и в «Пуганс», и в «Матушке Гусыне» — водку ему приносят в ведерке со льдом для шампанского. Он заглянул в свою рюмку и выпил ее залпом, словно воду.

— Он работает на кабельном канале, — сказал он. —Новый спортивный канал.

— Эф-би-си-эс.

— Верно. О них идут кое-какие разговоры.

— Какие?

Он покачал головой:

— Так, вообще. Какие-то темные дела, какие-то сомнительные деньги. Если что-нибудь услышу, обязательно скажу.

Через несколько минут Саша снова вышла из-за стола. Как только она отошла настолько, чтобы не слышать, что мы говорим, Элейн нагнулась к нам и сказала:

— Нет, я больше не могу. У этой крошки такие сиськи, каких я в жизни не видела.

— Знаю.

— Дэнни, они же больше твоей головы.

— Знаю. Это что-то необыкновенное, правда? Но боюсь, мне придется с ней расстаться. — Он налил себе еще. — Слишком дорого она мне обходится. Вы себе не представляете, сколько нужно денег, чтобы ублажить этот очаровательный носик.

— Так наслаждайся, пока можешь.

— А я так и делаю, — ответил он. — Как все мы наслаждаемся самой жизнью.

Когда мы пришли к Элейн, она сварила кофе, и мы уселись на диван. Она зарядила проигрыватель стопкой фортепианных соло — Монк, Рэнди Уэстон, Сидар Уолтон.

— Вот это девица, — сказала она. — Я про Сашу. Не знаю, где только Дэнни их находит.

— Должно быть, на распродажах, — предположил я.

— Когда видишь такое, первая мысль — что это силиконовый протез. Но кто ее знает, может, они у нее, как у Топси в «Хижине дяди Тома», — сами выросли. Как ты думаешь?

— Да я ничего особенного и не заметил.

— Тогда, пожалуй, тебе надо почаще ходить на собрания, — наверное, это все из-за водки, ты только о ней и думал. — Она подсела ко мне поближе. — А я бы тебе больше нравилась, если бы у меня были такие сиськи?

— Конечно.

— Правда?

Я кивнул:

— И ноги подлиннее тоже не помешали бы.

— Это точно. А как насчет лодыжек постройнее?

— Тоже неплохо.

— Да? Ну-ка, скажи, а что еще?

— Перестань, — сказал я. — Щекотно.

— В самом деле? Давай, рассказывай, какие там у тебя еще пожелания. Как насчет дырки поуже?

— Ну, уж это было бы слишком.

— Ах вот как? — сказала она. — Значит, и так хорошо?

— Разве я это говорил?

— Надеюсь, что ты так думаешь, — сказала она. —Очень надеюсь.

Потом я лежал в ее постели, а она встала, перевернула стопку пластинок в проигрывателе и принесла две чашки кофе. Мы сидели, пили кофе и молчали. Через некоторое время она сказала:

— Тебя вчера здорово заело.

— Меня? Когда это?

— Когда пришлось сматываться отсюда, потому что кое-кто должен был ко мне прийти.

— Ах, вот ты о чем.

— Скажешь — нет? Не заело?

— Немного. Но потом прошло.

— Тебе это не нравится? Что я принимаю клиентов?

— Иногда. Но редко.

— Рано или поздно я, наверное, это дело брошу, — сказала она. — Ничем нельзя заниматься слишком долго. Даже Томми Джону пришлось уйти из бейсбола, даром что у него вместо руки был биопротез. А у меня все натуральное.

Она улеглась лицом ко мне и положила руку мне на ногу.

— Если бы ты попросил меня перестать, я, должно быть, так бы и сделала.

— А потом бы мне этого не простила.

— Ты так думаешь? По-твоему, я такая неврастеничка? — Она задумалась. — Да, наверно, такая и есть.

— И вообще я тебя об этом просить не собираюсь.

— Нет, ты предпочитаешь переживать про себя. — Она перевернулась на спину и некоторое время лежала, глядя в потолок. Потом сказала: — Я бы бросила, если бы ты на мне женился.

Наступила тишина. Из проигрывателя послышался каскад понижающихся нот, который завершился на редкость атональным аккордом.

— Если ты сделаешь вид, что ничего не слышал, — сказала Элейн, — я сделаю вид, что ничего не сказала. Мы даже о том, что на букву "л", никогда не говорили, а я сразу на букву "ж".

— Самое опасное место в алфавите, — сказал я. — Все эти буквы там рядом.

— Понимаю. Мне надо бы знать свое место и оставаться на букве "е". Я не собираюсь замуж. Меня вполне устраивает так, как сейчас. Ведь может все остаться как сейчас?

— Конечно.

— Что-то мне грустно стало. Чепуха какая. И с чего это мне грустить? А я вот-вот разревусь.

— Это ничего.