Виза на смерть - Мария Шкатулова Страница 28

Но годы шли, Елизавета Константиновна старела. Семьи не было — ни детей ни внуков. Была младшая сестра, но она умерла. Стали болеть ноги, беспокоить сердце. Ходить на работу становилось все трудней, и Елизавета Константиновна перешла сперва на половину, а потом и на четверть ставки, что давало возможность ездить на работу раз в неделю. Чтобы как-то жить, она начала давать уроки детям. Конечно, она бы предпочла заниматься с людьми, которые неплохо владеют языком, но таких в ее поле зрения не оказалось. Зато неподалеку от дома, где она жила, была французская спецшкола, и родители, не удовлетворенные качеством преподавания, были счастливы пристроить своих чад к такому корифею, как она.

С детьми Елизавета Константиновна занималась так же виртуозно, как и со взрослыми. Она не пользовалась магнитофонами, диктофонами, компьютерами — всего этого у нее просто не было, — но чадо на ее уроке сидело открыв рот, увлеченное тонкой игрой, в форму которой облекалось занятие, и через несколько месяцев начинало болтать по-французски, как маленький парижанин или парижанка. Дети ее обожали.

За свои уроки Елизавета Константиновна брала копейки. Коллеги ей говорили: «Что вы, таких цен давно нет! Преподаватель такого уровня получает за урок минимум тридцать долларов!» Она морщилась и отвечала: «Как можно брать с детей такие деньги!» — любая сумма, выраженная в долларах, казалась ей огромной. «Какая вы чудачка! Это же не дети вам платят!»

Она действительно стала чудачкой. Зимой Елизавета Константиновна ходила, опираясь на лыжную палку, так как боялась поскользнуться, и на нее глазели прохожие и косились коллеги. Весной приставала к теткам, торгующим у метро подснежниками, стараясь убедить их, что охрана природы — дело каждого, и тетки смеялись ей в лицо. Когда сходил снег, вооружившись той же палкой и парой полиэтиленовых пакетов, она отправлялась в находящийся неподалеку от дома сквер, где собирала скопившийся за зиму мусор — сигаретные коробки, пластиковые бутылки, обрывки газет — и относила в большие зеленые контейнеры. То, что ее иногда принимали за бомжиху, нисколько ее не смущало.

Летом Елизавета Константиновна перебиралась на дачу, как она с гордостью именовала ветхий финский домик в Лужках, построенный еще в конце пятидесятых мужем ее покойной сестры, тоже умершим. Одноэтажная дачка из трех маленьких комнат и служившей кухней веранды давно нуждалась в ремонте, на который у нее не было ни денег, ни сил. В таком же запустении находился участок, единственным украшением которого были несколько кустов ярко-красных георгинов под окнами, грядка с кабачками и раскидистая яблоня. В конце сезона Елизавета Константиновна складывала свой скромный урожай в старую сумку на колесиках, привозила в Москву и раздавала соседям.

Несколько лет назад ей на семидесятипятилетие подарили фотоаппарат — обычную «мыльницу», и Елизавета Константиновна, неожиданно для себя, увлеклась фотографией. Она снимала цветы, небо перед грозой и старый заросший кувшинками пруд с живописными мостками, а в конце сентября специально приезжала на дачу, чтобы сфотографировать пожелтевшую листву на фоне голубого неба. Из тридцати шести кадров более или менее удавался один, от силы два — их-то Елизавета Константиновна и отдавала увеличить и, вставив в дешевые рамки, вешала на стены своей квартиры рядом с привезенными много лет назад видами Парижа и Женевы, где ей в семидесятые годы приходилось бывать в командировках. Тогда же она срезала последние цветы, заколачивала окна и, уходя, вешала на калитку объявление: «Не продается». На ее участок давно точили зубы риэлторы и потенциальные домовладельцы, так как ее продуваемый всеми ветрами домик оставался последним представителем советской дачной эпохи среди теснивших его со всех сторон трехэтажных кирпичных монстров — поселок в пятидесяти километрах к югу от Москвы с чистым прудом и грибным лесом давно облюбовали новые русские.

Вернувшись в город, Елизавета Константиновна волей-неволей проводила много времени дома. От чтения она быстро уставала, французские кроссворды щелкала как семечки, сидеть на лавочках со старухами ей было неинтересно, а поговорить не с кем, и неожиданно для себя она пристрастилась к телевизору. И когда ей открылся мир, царящий по ту сторону голубого экрана, ее странности проявились в полную силу.

Она стала звонить на студии, разыскивать авторов репортажей, редакторов новостных программ, ведущих ток-шоу и переводчиков иностранных фильмов и своим хорошо поставленным, четким преподавательским голосом — что делало ее действительно похожей на императрицу — пыталась вразумлять их:

— Где вы слышали, чтобы по-русски говорили: «Ты в порядке?» — возмущалась она. — Английское «You are О.К?» означает: «Как ты?» или «Ты ничего, живой?» — в зависимости от контекста.

В лучшем случае ее вежливо выслушивали, но бывало, что и посылали подальше. И как говорили «ты в порядке», так и продолжают говорить до сих пор.

Доставалось от нее и политикам, и депутатам, и кандидатам в депутаты:

— Что такое «волеизлияние»? Сказали бы еще «воленедержание» или «волеизвержение»! Черт знает, что такое!

Но больше всего ее возмущала реклама.

— По-русски не говорят «мои волосы блестящие, мой взгляд — интенсивный или испепеляющий». Говорят «у меня блестящие волосы», «у него испепеляющий взгляд». Л’Ореаль — такая богатая компания, неужели она не может позволить себе нанять хороших переводчиков? Ведь это курам на смех!

— Нельзя сказать про майонез или подсолнечное масло: «Что может быть любимей?» Впрочем, этого нельзя сказать и ни про что другое. Сравнительная степень этого прилагательного не имеет практического употребления. Можно только сказать: «Я больше люблю».

— Почему ваш «Тайд» рекламируют безграмотные тетки, которые только и делают, что «всю жизнь кипятят»? Что такое «вещь, постиратая “Тайдом”»? Я вам скажу, что это. Это — национальный позор.

Так Елизавета Константиновна Данилова-Вильдо боролась с несовершенствами мира.