Моя малышка - Мэри Кубика Страница 28

Пришлось стянуть ночную рубашку, а Джозеф смотрел. Давно так не пугалась. С первого класса, когда Айви Дун подговорила меня вызывать призрак Кровавой Мэри из зеркала в ванной.

В первый месяц Мириам из своей комнаты выходила редко. Целый день ходила в одной и той же грязной ночной рубашке и не мылась, пока от нее не начинало вонять на весь дом. Со мной и сыновьями почти не разговаривала, общалась только с Джозефом, да и то лишь затем, чтобы попросить за что-то прощения. Бухалась на колени, рыдала, целовала его ноги и умоляла: «Джозеф, прости меня, пожалуйста». Джозеф отпихивал ее ногой и шел себе дальше. Говорил, что она жалкая, никчемная, омерзительная. Как-то, разъярившись, грозил, что выкинет в окно, и пусть ее бродячие собаки сожрут.

– Ну, что скажешь? – интересуется Луиза Флорес. Ждет, что объясню свое плохое поведение.

Джозеф говорил, что мне никто не поверит. Его слово будет против моего, и все решат, что я вру. И вообще, он не делает ничего такого, чего не должен делать хороший папа.

– Нет, – бормочу я.

Луиза Флорес закатывает глаза, захлопывает папку и велит:

– Ну давай, расскажи про эти… изнасилования.

Когда плохо себя вела, Джозеф в наказание сажал меня переписывать строчки из Библии, слово за словом, пока руку не сводило и мышцы не начинало жечь. Карандаш дрожал в пальцах. Так я узнала про финикийскую царицу Иезавель, которую выбросили из окна за то, что убила Божьего пророка. Кровь ее забрызгала стену, ее растоптали всадники и растерзали собаки. Остались только череп, ноги и кисти рук.

Мэттью и Айзек ходили в школу, а мы с Мириам оставались дома одни. Если кто-то стучал в дверь, открывать запрещалось. Надо было сидеть тихо, чтобы казалось, будто в коттедже никого нет. Джозеф говорил, что дверь нельзя открывать ни в коем случае, потому что могут прийти плохие люди и сделать мне что-то плохое. Даже приближаться к двери боялась. В доме было темно, занавески все время задернуты – точнее, везде, кроме моей спальни. Смотрела в окно, как Мэттью и Айзек идут по улице, где мы жили, мимо мальчишек на велосипедах, болтавших про бейсбол и футбол, мимо маленьких девочек с косичками, рисовавших мелками на асфальте целые картины. Некоторые ребята кричали Мэттью и Айзеку вслед обидные прозвища. В округе их считали белыми воронами, потому что мальчики не ездили на велосипедах и не умели играть в мяч. Друзей у них не было, а если кто-то из ребят стучал в дверь, желая пригласить их в компанию, надо было сидеть очень тихо и притворяться, будто нас нет дома. Постепенно ребята заходить перестали. Вместо этого начали обзывать Мэттью и Айзека на автобусной остановке, толкать, пихать их, бросать им в голову крепко скатанные снежки.

Когда по ночам я плакала по маме и папе и мне было грустно, одиноко и страшно, Джозеф заходил в мою спальню и говорил, что будет мне хорошим отцом. Тогда я ему верила. Те же слова он повторял, наваливаясь на меня всей потной массой поверх лоскутного одеяла. Говорил, что это должны делать все хорошие отцы. Рассказывал, будто такова была предсмертная просьба моих родителей – чтобы они с Мириам забрали меня к себе. Этого хотели папа и мама. А еще угрожал, что если буду упрямиться, Лили придется плохо. Каждый раз, когда раздевалась слишком медленно, спрашивал:

– Ты ведь не хочешь, чтобы с Лили случилось что-нибудь плохое?

Все время думала про Лили. Как она там? Это что, тоже было предсмертное желание мамы и папы – чтобы Лили взяли к себе Зигеры? Но даже тогда подозревала, что Джозеф все врет.

К тому времени Лили исполнилось три года. Единственными папой и мамой для нее были Пол и Лили-старшая. А тех, кто похоронен в двух одинаковых сосновых гробах на кладбище в Огаллале возле Пятой улицы, под полузасохшим кленом, Лили даже не помнила. Вместе с мисс Эмбер Адлер я наблюдала, как эти гробы опускали в землю. Потом мне это во сне снилось. С кладбища мисс Эмбер Адлер сразу отвезла нас на своей раздолбанной машине в интернат. Мне снилось, как их руки, от которых остались только кости, пытаются пробиться через деревянные стенки и дотянуться одна до другой.