Пленница кукольного дома - Надежда и Николай Зорины Страница 28

— Допросы ужасно выматывают, — снова заговорил он. — В милиции у нас работают сплошные хамы, никакого сочувствия к чужому горю. Думаю, и тебе завтра через это придется пройти, они опрашивают всех родственников.

Нет, он тоже играл роль, и я поняла какую: отчим выводил меня на объяснения. Я должна была задать вопрос, естественный, единственно уместный в такой ситуации вопрос, чтобы он на него ответил, пока мама спит. Да она потому и спит, дошло наконец до меня, чтобы он рассказал все без нее.

Вопрос… Я не смогу его задать, это свыше моих сил! Как могу я задать такой вопрос?

Мама не «проснется», пока я его не задам. Отчим не отступится, пока я его не задам.

— Как… — начала я деревянным голосом и сломалась, не смогла закончить. Отчим насторожился, перестал печатать, но ко мне не повернулся, видно, боясь спугнуть наклевывающуюся удачу. Откуда он знает, что этот вопрос задать мне так трудно? Он не должен знать! Он не должен даже предполагать! Я соберусь и задам. Да вовсе мне и не трудно. И, черт возьми, в самом деле любопытно узнать, я ведь не знаю, действительно не знаю, я ведь так и не смогла ничего вспомнить. — Как… — Я откашлялась и проговорила почти бодро, почти весело — слишком уж взяла себя в руки, слишком уж готовила голос: — Как все случилось?

— Может, все же сходить за пустырником? — спросил он тоже как-то неуместно бодро — видно, и он ждал, готовился, боялся, что все сорвется, положенная сцена не получится, а вот все выходит, как надо.

— Нет, спасибо, папа.

Черт! Я назвала его папой — кажется, третий раз в жизни. Я ужасно разволновалась, мне ведь еще предстояло услышать «как все случилось».

— Все это ужасно! — Отчим поднялся из-за компьютера. — Вот что, пойдем-ка на кухню, я все же накапаю тебе пустырника и… Мама не выносит табачного дыма в комнате, а мне необходимо… Ты ведь тоже куришь?

Мы вышли на кухню. Отчим поставил передо мной бутылочку отвратительных капель, водочную стопку — сейчас действительно лучше бы водки! — и банку с кипяченой водой. Я вылила полбутылочки в стопку, немного разбавила, выпила — подействовало быстро, почти как коньяк. Мы закурили. Пришлось взять сигарету отчима. Этот сорт я терпеть не могу, но за своими идти в прихожую мне было неудобно.

— Вот что, Наталья, сейчас, конечно, не время, но я все же скажу: ты могла бы хоть изредка интересоваться делами семьи. Твоя сестра родила, а ты ни разу не навестила ее в роддоме, да и потом, когда ее выписали, не пришла. Ей ведь помощь требовалась. Да-да, а ты как думала? Для ребенка ничего не заготовлено, сама она слабая после родов была. Не понимаю, как ее выписали в таком состоянии! Мать и приходила.

— Когда Маришу выписали?

— Позавчера. А ты не знала? Вот я о том и говорю. Конечно, понять можно: мужа недавно похоронила, но все же сестра не чужой человек. Да и самой тебе не следовало так распускаться. До нас с мамой доходили кое-какие слухи… Ты, говорят, стала пить? Тебя видели в баре совершенно пьяной!

Отчим затушил окурок в пепельнице и тоже накапал себе пустырника — явно напоказ, чтобы я поняла, как его трогает мое падение. Да плевать он на него хотел! Мне стало противно.

Я встала и вышла в прихожую за своими сигаретами. В большой комнате свет не горел — значит, мама все еще спит. Ясно: не проснется, пока мы не закончим основной разговор. Ну а потом? Как она узнает, что закончили? Отчим ей сигнал подаст?

Когда я вернулась на кухню, отчим стоял, повернувшись лицом к окну, в горестно-задумчивой позе и нервно курил.

— Мама купила пеленки и все, что нужно на первое время для малыша, — скорбно произнес он, сделал глубокую затяжку, медленно выпустил дым. Актер хренов! — К Марине приехала около двух. Должна была пораньше, но покупки ее задержали. Пришла, позвонила, дверь не открыли. Она подумала, что Марина ушла в роддом навестить ребенка. Открыла своим ключом, вошла.

Он надолго замолчал, выдерживая театральную паузу. Как он был мне противен! Так противен, что я совсем перестала волноваться, будто его рассказ не имел ко мне никакого отношения.

— Обнаружила она ее не сразу, а только после того, как приготовила обед, убрала на кухне, в большой комнате и зашла с пылесосом в спальню.

— Она была в спальне? — Мой голос не дрогнул: этот отвратительный человек, конечно, рассказывал не о моей сестре.

— Да. На полу, возле кровати. Сидела в такой позе, как будто у нее что-то болит. Мать сначала и не поняла, что она… не поняла, что случилось. Это было ужасно! И меня рядом не было. И никого не было! Мать полчаса пролежала в обмороке. А они ей потом предъявляли претензии, что позвонила не сразу!

— Кто они?

— Милиция. Бесчувственные скоты! Они допрашивали ее часа три, вопросами терзали, а потом и за меня взялись, как только я домой вернулся с работы. Господи, бедная девочка! Какой изверг с ней сотворил такое? Жаль, что у нас отменили смертную казнь. Таких безоговорочно нужно расстреливать. Без всякой пощады! Восемь ножевых ранений и пять из них смертельных.

— А… что говорит милиция? — Мне опять стало страшно, голос сделался чужим и грубым. — Кто мог? Какие причины? То есть, я имею в виду, у них есть подозреваемые?

— Есть! А как же!

— Кто? — Я сейчас умру, и это будет хорошо. — Кого они подозревают?

— Нас с матерью!

— Вас с мамой? Как?! Почему?!

— Ну, почему… Работать не хотят.

— Но это же просто бред.

— Конечно, бред!

— Но ведь… На каком основании? Что они предъявляли?

— Да ничего конкретно, просто разговаривали таким тоном, как будто мы уже арестованы и в тюрьме. И вопросы поганые задавали: в каких я отношениях со своей падчерицей да какие у нас с матерью жилищные условия, то есть не можем ли мы быть заинтересованы в наследовании квартиры. Просто ужас какой-то! Они и тебя начнут подозревать, будь уверена. Максим был бы жив, и его бы приплели. Уверен, вывели бы версию, что они находились в тайной любовной связи и Максим ее убил. На почве ревности, например, или чтобы избавиться от опостылевшей любовницы. Придумать-то можно много чего, если работать не хочется. Вот я и удивляюсь, как они до тебя сегодня же не добрались. Все от той же лени, наверное.

Но это же невыносимо! Встать и уйти, и пусть что угодно обо мне думает, и пусть что угодно говорит матери. Я больше не могу, не могу!

Отчим сел на табуретку рядом, обнял меня за плечи, притянул к себе — никогда в жизни ничего подобного он не делал! Но я ошиблась, приняв его жест за ласку. Вовсе не ласка это была, а совсем другое. Он меня обнял, он притянул меня к себе для того, чтобы сделать сообщницей — сообщницей нового преступления. Отчим боялся, отчего-то до смерти боялся, что его обвинят в убийстве, и нашел выход, простой, незамысловатый выход — перекинуть стрелки на другого человека. Боже мой, как же он опоздал с этим другим человеком!