Завещание Императора - Вадим Сухачевский Страница 28

— …сатрапам власти, делящим награбленное у народа, не уйти от заслуженного…

Филикарпий лишь громко кашлянул в кулак, и товарищ Этель, явно страдавшая неким странным, революционным сомнамбулизмом, так же стремительно улеглась и закрыла глаза, вполне бездыханная.

— С ней бывает… — сказал Филикарпий. — Надо было покрепче ее сковородкой приложить, да жалко: и так уж головой нездоровая.

Фон Штраубе спросил:

— А не боишься, что они на тебя в полицию заявят? Если, говоришь, тогда из-за малолетних пугали, так теперь и сам Бог велел.

— Не-е, — покачал головой лакей, — только пугали. Это я уже опосля, когда их получше узнал, так сообразил. У них своя честь: чтобы с полицией, с властями – никаких дел. Брезговают. Да и какая полиция их, бесноватых, слушать станет? Сами давно в розыске по всем губерниям. Вон, год назад (слышали, небось?) полицмейстера в Харькове бонбой подорвали; для них уж, поди, и веревки давно намылены, так что насчет полиции – не-е. Что своими силами искать будут – это точно, это у них заведено. Коли найдут – пиши пропало… Только пускай найдут – с эдакими-то деньжищами. Долго искать придется. Не, ваше благородие, с этого боку все чисто, одна опаска – через вас. Так что лучше соглашайтесь, ваше благородие, не доводите до греха. С вас честное слово, с меня – денежки, сейчас прямо и отсчитаю. Жалко – а вот по своей воле отдаю. От греха, сказать можно, откупаюсь… — В глазах заиграли нехорошие огоньки: – Не томите, право же, соглашайтесь! А не то…

— Не то – что? — спросил фон Штраубе, хотя, в сущности, ему было ясно что. Он просто тянул время, пытаясь высвободить руки из уже ослабших немного пут.

На лице Филикарпия взамен лакейской улыбочки обозначилась решимость, и голос подтвердил:

— Умный же человек, могли бы уразуметь, — сказал он. — По-хорошему не захотите – можно тогда и по-плохому. Так оно, может, и правильнее. — Револьвер, было опущенный, теперь снова глядел на лейтенанта черным отверстием дула. — Придется, что ж, грех на душу взять. Не хотелось, но, видит Бог, сами же ставите… Тогда и сто тысяч при мне, и опасаться ничего не надо. С вокзала в полицию позвоню, — рассуждал он теперь сам с собой, — адресочек им, пожалуйте: известен, мол, вертеп злодеев-анархистов. Как думаете, на кого хладный ваш труп в протоколе запишут? Этельке – одним лейтенантом больше, одним меньше – все едино петля; Нофретке – сиротство, покамест кого отыщет взамен; про вас в газете напечатают – и все дела. Так оно лучше, что ли?.. Давайте-ка, не томите, ваше благородие, соглашайтесь, а то я уж и передумывать начинаю: больно, вправду, все гладко выходит, и сто тысяч как-никак на дороге-то не валяются.

Лакей просчитался в том, что затеял этот торг. Фон Штраубе давно махнул рукой на Бурмасовские деньги, своими их все равно не считал, и ни о чем заявлять в полицию не собирался, но выкупать себе жизнь в обмен на какие-то обещания да еще вдобавок на сотню тысяч от лакейских щедрот, все это выглядело настолько подло, что хуже смерти. Он понял, что избавиться от пут все равно не успеет. Значит, оставалось одно – то самое…

* * *

— …снова взвешена – и оказалась достаточно легкой для твоей страны Запада, Саб.

— Но в нем осталось еще земное:

"…твое Destination Grand, мой сынок!.."

"…Бох’енька, самый добх’енький!.."

"…И из стран Востока пришел Гаспар…"

"…Meinen am meisten suss! La mien seul! Миленький, миленький!.."…

— Так что, видишь, Тот, земля своим прахом еще удерживает его. Знающие цену Вечности, должны ли мы торопить крохотные мгновения, мудрый Джехути?

— Ты прав как всегда, мудрый Инпу. Оставим земле ее суетные мгновения, ибо иных, более долгих измерений она и не знает.

— Да будет так.

— Да будет так.

* * *

Мгновение, однако, было, судя по всему, уже последним, и земля, опять сжавшаяся до размеров дула, без сожаления отдавала и его.

— Нет больше время на разговоры, — подытожил Филикарпий. Он, теперь уже не по-холуйски, а по-разбойничьи что ни есть осклабился: – Всё, прощайте! Не поминайте там лихом, ваше благородь!

— Да будет так.

— Да будет так.

— …Миленький!..

…Громыхнуло. Потом еще раз.

— …La mien seul, мой миленький, сладенький, что они с тобой?!..

Господи, да жив, никак?!.. А это… это же Дарья Саввична!.. То есть нет! Как ее на самом-то деле? Вроде бы – Мадлен!.. Сидит рядом с ним, в одной руке у нее дымящийся дамский пистолетик, крохотный, как игрушечный, другой рукой прижимает его голову к себе, повторяет:

— Миленький! Meinen am meisten suss! Успела! Живой!

Филикарпий лежит на полу, накрест поверх своей безумной "товарищ Этели", злодейская ухмылка осталась приклеенной к мертвому лицу, рубаха на груди набухает кровью. У Этели тоже красная дырочка на виске, оба стеклянными глазами смотрят в потолок.

Мадлен убрала пистолетик в ридикюль, кухонным ножом взрезала путы у него на руках и на ногах. Руки были неживые, с синими следами на запястьях. Она стала отогревать их дыханием, растирать, приговаривая:

— Миленький, да что же, что они сделали с тобой, ces brigands [32]?

Когда погладила по голове, он покривился от боли.

— Они били тебя? — нащупав шишку, воскликнула она. — Die Tiere, les gredins [33], подлецы! Тебе больно? Сейчас, милый, сейчас! — Смочила водой носовой платок, дала приложить к ушибленному месту. — Как я вовремя, господи! Эти негодяи убили бы тебя!

Помогла ему подняться. Он, едва не рухнув, тут же сел на табурет. Пока кровь наполняла у него затекшие ноги, она, что-то еще приговаривая про "ces assassins" [34], умело и деловито распутала мертвую Этель, извлекла из ридикюля и вложила ей в руку свой крохотный пистолетик, а револьвер из руки Филикарпия забрала себе, после чего придирчивым взглядом осмотрела сотворенную картину и сказала, вполне удовлетворенная:

— Вот так! Она убила его, а потом себя… Ты можешь ходить? Нельзя медлить, пойдем скорее из этого проклятого места! — и повлекла его к двери.

…за ней, не чуя под собой ног.