Король без завтрашнего дня - Кристоф Доннер Страница 28

— Это моя любимая сцена, — сказал Анри, массируя пальцы на ногах Доры. — Все родители делают это со своими детьми, но никто об этом не говорит. И в кино это никогда не показывают. Но ведь это прекрасно — и так естественно! Если у меня будет ребенок, я буду это делать обязательно. Я не смогу от этого удержаться.

Генрих IV никогда особо не стеснялся со своими детьми — он укладывал их голыми с собой в постель. Эроар, личный врач будущего Людовика XIII, писал в дневнике: «Они болтают, возятся, целуются и доставляют большое удовольствие королю», а также отмечал по поводу своего подопечного, что ребенок «хохочет во все горло, когда кто-то из сестер теребит его воробушка».

Этого «воробушка» сейчас даже не во всяком словаре отыщешь. Кажется, это слово вообще больше никто не использует.

«В четверг 26 сентября 1602 года, проснувшись в восемь с половиной утра, дофин был весел и оживлен и играл со своим воробушком».

А в записи за следующий понедельник говорится, что в двенадцать с половиной утра прибыл барон де Прюнэ в сопровождении «маленькой дамуазель», которой дофин тут же с гордостью продемонстрировал своего воробушка, «и даже опрокинулся на спину, чтобы та могла лучше его увидеть».

Не проходило и недели, чтобы будущий король не впадал в приступы ярости: он кричал, что приказывает посадить всех воров в «тюйму», повесить всех врагов королевства, высечь тех или этих, и успокаивался, лишь когда отец осыпал поцелуями его лицо, руки, даже «воробушка».

Когда дофин пукал, то говорил: «Мой зад тоже высказался». Однажды в воскресенье, проснувшись в восемь утра, он позвал мадам Бетузэ: «Зезе! Посмотри-ка, мой воробушек, как подъемный мост, то поднимается, то опускается!»

Все могут представить эту картину: Генрих IV в парадном костюме стоит на четвереньках, а дети ползают вокруг отца или забираются ему на спину. Но на самом деле такие сцены происходили в кровати, и все участники были голыми. Историки, авторы современных учебников, это знают — они читали дневник Эроара, изданный в карманном формате в 1868 году Фирменом Дидо, но они бесстыдно лгут нам, и легко догадаться почему. Будут ли упрекать кинорежиссеров за некоторые исторические вольности, в частности, по отношению к Людовику XVI? Серьезные историки говорят, что нельзя судить историю с точки зрения современной морали. Но для чего служит мораль, как не для того, чтобы судить — и осуждать — те преступления, что остаются безнаказанными: войны, массовые уничтожения, любые несправедливости? Мораль постоянно меняется, и мы вынуждены беспрестанно переделывать историю. Переписывать ее. Историки прошлого века сочли, что поведение Генриха IV со своими детьми аморально, они не стали писать об этом в своих учебниках. И нынешние историки, увидев, как Людовик XVI лижет пухлые ягодицы своего сына, словно шарики ванильного мороженого, от ужаса вскарабкались бы на деревья.

Очевидно, самая большая сложность — найти младенца, родители которого согласились бы, чтобы актер, играющий Людовика XVI, лизал его ягодицы. Что касается сцены в Сан-Бартелеми, тут проблем не будет — наоборот, очень интересно смотреть, как твоего мальчишку выбрасывают из окна горящего дома. Но о том, чтобы показать на экране «воробушка», не может быть и речи. Поэтому нам надо поторопиться, чтобы сделать собственного ребенка, — заключил Анри, не переставая массировать Доре ноги.

Он продолжал эту беспорядочную болтовню, и вдруг ему пришла в голову идея смены кадров: Мария-Антуанетта и Ферзен в одной постели с ребенком, все трое играют, возятся под простынями — очаровательные волнообразные движения ткани, как в фильмах Антониони — мягкий свет, плавные жесты — и незаметный переход: вроде бы те же самые простыни, но оказывается, что это погребальный саван мадам Эбер.

Жак-Рене прибыл слишком поздно: его мать умерла ночью. Он стоял перед ее телом, окруженным свечами. Ее руки были скрещены на груди. Он не мог поверить, что ее больше нет.

Затем вернулся к сестрам, Одиллии и Алисе, сидевшим в гостиной в компании кузена Этьена. Они пили портвейн маленькими глотками из маленьких стаканов.

Эбер сел. Одиллия налила ему вина, и он за один раз осушил стакан. Она налила еще.

Алиса протянула брату кошелек, в котором было пятьсот ливров.

Они продают дом. Это мать так решила.

Одиллия выходит замуж, подумать только, за Этьена! Они будут жить в замке Буасси и заполнят его детьми, если Бог того захочет — а Он конечно же захочет. Алиса поедет с ними.

(Очевидно, Бог не захотел, чтобы Алиса тоже вышла замуж.)

Эбера все это очень удивило, как будто он не знал, что, после того как он запятнал доброе имя семьи, жизнь обеих сестер была сломана. С тех пор как его осудили, больше никто во всем Алансоне с ними не заговаривал. Они прожили париями все эти десять лет.

— Вот отчего мама умерла, если хочешь знать, — тяжело вздохнула Одиллия.

— Ты меня обвиняешь в том, что это я убил ее? Очень мило, но по какому праву?

— Тебе лучше уехать, — подал голос Этьен.

— Вот как? Ты меня выгоняешь из моего же дома?

— Это уже давно не твой дом.

— Неужели?

— Ты слишком долго заставлял сестер страдать.

— Страдать? Да от чего же они страдали? От того, что больше не могли сидеть в первом ряду на мессе в церкви? От этого, что ли? Да что они знают о страдании, эти две ханжи? Они никогда не видели настоящих страданий. Они никогда не видели бедняков — только слышали о них. Им нужно приехать в Париж, и я отведу их в Сальпетриер, туда, где собраны прокаженные и сумасшедшие, а потом, если у них еще хватит сил, в тюрьму Сен-Аазар. По вечерам они смогут увидеть детей, которые выбираются из своих трущоб — тех, кому не во что одеться, кто смотрит на проезжающие мимо кареты и ждет милостыни, которую никогда не подают. Детей, которые каждую ночь замерзают насмерть, а по утрам их подбирают и свозят в общие могилы.

Одиллия расплакалась, Алиса погрузилась в молитву. Часы пробили час дня. Эбер налил себе еще стакан портвейна, выпил вино одним глотком и встал.

— Ты не останешься на похороны? — спросила Одиллия сквозь слезы.

Эбер не ответил. На улице, где стоял привычный для Нормандии промозглый холод, он пересчитал свое наследство.

По прошествии двух дней он снова был в Париже. Он шел по улице — сирота с полными карманами денег. Он решил потратить их на потаскух и модные магазины.

На углу улицы Люксембург, прямо за «Одеоном», начиналось представление театра марионеток, собравшее небольшую толпу детей, их нянек, ремесленников, у которых был обеденный перерыв, стариков и всякого рода зевак. Эбер тоже приблизился.

— Это превосходно, это великолепно, дамы и господа! Заходите, заходите! Через минуту мы начнем! Зал уже почти полон. Ручаюсь, никогда в жизни вы не видели столь редкого и любопытного зрелища! Заходите, заходите, дамы и господа! Это обойдется вам всего в два су!

Спектакль начался. Все сразу узнали цветущего толстяка-короля, королеву в австрийской шляпе с перьями, Лафайета в светло-русом парике и папашу Дюшена, тащившего на спине печную трубу.