Картонные стены - Полина Елизарова Страница 28

Отец же, приняв на грудь, почти не менялся, даже скандалил с ней как-то не по-настоящему, потому что, черт побери, был действительно добрым человеком!

Ненавижу добрых людей.

Своей якобы добротой они прикрывают отсутствие необходимого внутреннего стержня.

С какого-то момента я пыталась забить на отношения родителей и на собственные переживания рядом с ними. Я научилась уходить от них в свой мир – сначала придуманный, потом – реальный: лет в шестнадцать-семнадцать у меня стали появляться свои компании, где мы тоже, конечно, выпивали.

Но состояние алкогольного опьянения мне никогда не нравилось: не нравилось ощущение откуда-то взявшейся расхлябанности, несвойственной мне словоохотливости и, само собой, последствия, подкарауливавшие с утра.

По-моему, пьянство – это либо дурость, либо слабость, незаметно перерождающаяся в болезнь.

Сбежать куда-то из неприглядной реальности можно, конечно, и в фантазиях, но если получится – можно и взаправду.

И вот теперь я снова, как в своих первых подростковых компашках, поддаюсь чужим обстоятельствам.

Не часто, но тоже выпиваю только потому, что в нашем обществе это принято.

Андрей считает, что все мы, русские, генетические алкоголики.

Похоже, ему от этого легче.

Может, оно и так…

Жанка не алкашка, но выпить при случае не прочь. Жасмин, Ливреев, его работяги, почти все коллеги моего супруга – мало кто из моего нынешнего окружения откажется от этого нехитрого расслабона!

Пытаясь бежать от своей беды, я по иронии судьбы к двадцати годам угодила туда, где выпивка, вплоть до состояния «головой в салат», была неотъемлемой частью атмосфэ-э-ры.

Бухали все: клиенты и грузинское начальство – прямо в клубе, а обслуга – уборщицы, официантки и многие девушки-танцовщицы – после работы.

Мой будущий муж, переживая предательство третьесортной модельки (мне до сих пор кажется, что это был лишь повод), напивался до икоты, а то и до рвоты в убогом сортире нашей с Жанкой съемной хаты.

С утра мы занимались сексом.

Своим тонким, красивым, дышавшим на меня перегаром ртом, он шептал мне, что я – его спасение.

Я не пилила, не ворчала, быстро приучила себя его выслушивать…

Всего через месяц после начала его регулярных (по пятницам) визитов в клуб, меня уволили за «недопустимое поведение» с клиентом.

Андрей, соря деньгами, литрами заказывал виски, а к ним – горы не вполне свежего суши, которое все равно никто не ел.

С первой же нашей встречи он непонятно как заставил меня нарушить железные правила клуба, которые за пять лет работы я не нарушила ни разу: пить с клиентами (даже подсаживаться к ним) нам, хостес, категорически возбранялось.

Кстати, приват-танцев он нашим девушкам не заказывал, а на сцену смотрел лишь изредка.

Он зависал там не ради божественно красивых в обманчивом свете, змеившихся по шесту красоток без лифчиков. В этом равнодушном городе ему нужен был кто-то, кто поймет и разделит его страдания, ибо раны его были существенно глубже, чем те, что оставило предательство бывшей герлфренд.

И он нашел меня.

Любовный голод неутолим…

Как я хорошо, хотя бы в этом, его понимаю!

Новость, что меня уволили из клуба, Андрей принял с восторгом – сказал, что только и думал о том, как выхватить меня из лап «чужого дерьма и пороков».

Потом была наша долгая пьяная весна, скоропалительное знакомство с его родителями (особенно мне запомнился момент, когда его мать, с непреходящим выражением брезгливости на лице, елейным голосом предлагала мне попробовать свой фирменный салат), Андреева бесконечная ругань с отцом, Жанкины слезы в дверях, когда она выволакивала из нашей съемной квартиры два своих огромных потрепанных чемодана.

На той съемной хате мы прожили с ним до лета, потом уехали на три недели в Италию.

На отдыхе он резко завязал с выпивкой и объявил, что по возращении на родину переходит на новую работу.

Хрен редьки не слаще.

На прежней работе его крышевал отец, а в новом бизнесе – туманный и загадочный крестный, Олег Евгеньевич Бобров – бывший крупный чиновник, вышедший на пенсию.

Оба – статные, грозные возрастные дяди с испитыми глазами и малоподвижными лицами.

Из Италии мы вернулись в конце августа, а по осени переехали в трехкомнатную квартиру покойной бабки Андрея, где был уже сделан ремонт, поскольку мать готовила квартиру для сдачи внаем.

Отношения со старшими Филатовыми оставались натянуто-сдержанными, но они хотя бы были и являлись пусть проблемной, но все же частью наших с Андреем отношений.

Первые три года нашей совместной жизни я бессовестно и ловко лгала, разрываясь между прежней и новой семьей.

Своих родителей, точнее, отца, я умудрялась тайком навещать почти каждую неделю.

Всякий раз, приходя в отчий дом и нафантазировав себе всякого за бессонную ночь (как все здо́рово поменяется, как мать с отцом, смеясь и держась за руки, объявят, что все плохое позади, что они очень любят друг друга и вместе начнут жизнь с чистого листа), я чувствовала горькое опустошение и безысходность.

Матери дома, как правило, не было, она продолжала ходить на работу в свой НИИ, скандалить с отцом, пить и пропадать с другими мужиками, а после, в обычной своей манере, обвинять отца, что он нарочно все так подстроил, чтобы я не застала ее дома.

Оба они резко и безобразно постарели.

Живя с ними, я просто не замечала всех этапов этого процесса.

Андрею, еще в Италии, выпив пару бокалов шампанского, я неожиданно для себя сочинила следующее: родители мои, нищие советские интеллигенты, скатились дальше некуда, продали городскую квартиру и живут теперь где-то в области, в ветхом и покореженном доме.

Как ни странно, в тот момент и уже всегда после я четко видела перед собой этот полуобгоревший дом, символизировавший собой всю мою прежнюю жизнь.

Категорично, закрываясь от возможных дальнейших вопросов, я заявила Андрею, что связь с родителями прекратила, едва поступила в институт, откуда ушла (что было правдой) из-за тяжелой работы в клубе.

И тогда он молча прижал меня к себе и долго гладил по голове…

Построив свою сомнительную баррикаду, которая должна была спасти меня от прежней муки, я получила вместо прочной защиты спасителя самовлюбленного эгоиста, правда, месяцами не пьющего. И если уж он «спускал тормоза», мне приходилось ой как нелегко: бежать от Андрея было некуда.

Напиваясь, он становился липок, навязчив, неразборчив в выражениях, временами – жесток. И еще у него менялся запах: сквозь дорогой парфюм от него разило скотом.

И с этим скотом мне приходилось заниматься сексом…