Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери Страница 28

По громкой связи хриплый голос, растягивающий слова и глотающий «с», объявил об отправлении скорого до Морона в 19.40 с четвертого пути. Хотя я и не собирался на нем ехать — не хотелось стоять всю дорогу, — мне это показалось удобным предлогом, чтобы встать и попрощаться. Меня остановил голос Моралеса, который без всяких преамбул продолжил свою речь:

— В тот день, когда он ее убил, Лилиана мне приготовила чай с лимоном. — Я заметил, что глагол «убивать» он теперь склонял в единственном числе, а не во множественном, как раньше, — «ее убили», потому что теперь у него в голове убийца имел лицо и имя. — «От кофе тебе будет плохо, тебе нужно его пить меньше», — сказала она мне. Я ей ответил, что она права. Мне нравилось, как она обо мне заботилась.

Я заподозрил, что опоздаю не только на поезд со всеми остановками до Кастеляра, который отходил без десяти, но и на многие другие.

— И кроме того, если бы вы ее видели. — Он внимательно посмотрел на низкорослого юнца, который проходил мимо витрины напротив, но быстро отклонил его кандидатуру и приступил к поискам новой цели. — Каждый раз, когда мой отец смотрел какое-нибудь дефиле моделей или конкурс красоты, всегда говорил, что этих девушек, чтобы проверить, что они действительно красивы, надо бы увидеть с утра, как только они проснулись, без макияжа. Я никогда ей этого не говорил, но всегда первое, что я делал, проснувшись, это смотрел на нее, чтобы проверить теорию моего старика. И вы знаете? Он был прав. По крайней мере, по поводу Лилианы.

Ужасный голос объявил об отправлении поезда в 19.55 до Кастеляра, со всеми остановками. Я вспомнил черты лица девушки — и подумал о том, что Моралес ни капли не преувеличивал, говоря о ее красоте. Уже действительно было поздно, но теперь у меня пропало желание подниматься с табурета. По крайней мере до тех пор, пока я не найду название для того чувства, которое зарождалось у меня внутри. Сострадание? Грусть? Нет. Это было что-то другое, но я никак не мог определить что именно.

— И знаете, что самое ужасное?

Я посмотрел на него и не знал, что сказать.

— То, что я начинаю забывать ее.

Его голос потеплел. Я не поступил безрассудно и не прервал его.

— Я думаю о ней, и думаю, и думаю целый день. Просыпаюсь среди ночи от бессонницы и вспоминаю ее. Но я вспоминаю постоянно одни и те же вещи. Те же самые картинки. Так что же я помню в итоге? Ее или все эти воспоминания, которые я сам соорудил за этот год с лишним, с тех пор как она погибла?

Бедняга. Почему в своих мыслях я не мог продвинуться дальше этого «бедняга», которое было словно этикетка без цены.

— Вы знаете, я хотел покончить с собой. Иногда встаю с утра и думаю о том, какого черта я жив.

К этому моменту я сам уже начал спрашивать себя, какого черта живу. Что я мог ему ответить? Но, с другой стороны, имел ли я право молчать после такой исповеди, после того страдания, которое он выплеснул на меня? Я сказал первое и единственное, что пришло мне в голову:

— Может, вы продолжаете жить, чтобы все-таки поймать этого сукиного сына, который ее убил… — Я подумал и почувствовал себя обязанным добавить, дистанцируясь от его фанатичной уверенности: — Гомеса или кто бы он ни был.

Моралес обдумывал мой ответ. По привычке или же следуя своему методу, продолжал разглядывать людей, торопившихся по направлению к платформам. Наконец ответил:

— Думаю, что да. Думаю, что поэтому.

И замолчал. Я тоже. Если поиски заставляли его продолжать жить, то это было уже что-то. В любом случае, его усилия уже заранее были безрезультатными. Если Гомес был невиновен, то невозможно его в чем-то обвинить. А если убийцей все же был он, то сложно представить, как мы сможем его задержать. Этот тип знал, что его ищут, — и как найти его в этом океане людей? Если рассматривать дело с этой точки зрения, то навязчивые выслеживания Рикардо Агустина Моралеса на вокзалах города выглядели до умиления наивными.

— Вы все еще живете в Палермо? — спросил я, только лишь бы спросить хоть что-то.

— Нет. Квартира все еще за мной, но я живу в общежитии в Сан-Тельмо. Мне ближе к работе и… ко всему этому, — добавил он так, словно ему было сложно дать название этой странной охоте.

Я попрощался, сказав, что, если будут какие-либо новости, я сразу же свяжусь с ним. Протягивая мне руку, он посмотрел на часы и увидел, что ему тоже пора. Вытащил из кармана помятую банкноту и оставил ее на барной стойке. Мы вышли вместе, но через несколько шагов он дал мне понять, что ему в противоположную сторону. Мы вновь пожали руки друг другу.

Я направился в сторону поездов. Контролер пробил мой билет. Один из поездов собирался отходить — Флорес, Линьерс, Морон, потом со всеми остановками. Мест не было. Все равно я вошел. Я только что решил, что мне как можно раньше нужно домой. Хотя и не целиком, но мне все же удалось дать определение тому, что я почувствовал, пока слушал Моралеса. Это была зависть. Любовь, которую переживал этот человек, будила во мне непомерную зависть, несмотря на то что трагедия, в которой потонула эта любовь, несомненно, вызывала сострадание. Я стоял неудобно и держался за одно из колец в проходе, и меня мотало из стороны в сторону в такт движению поезда, и я знал, что сейчас с остановки дойду пешком до дома, скажу Марселе, что нам надо поговорить, и сообщу ей о своем решении развестись. Скорее всего, она посмотрит на меня с удивлением. Без сомнения, такая программа никак не входит в логическую цепочку этапов, по которым она распланировала свою жизнь. Я скажу, что сожалею, потому что мне никогда не нравилось причинять другим боль, но я только что понял, что причиню ей гораздо больше боли, оставшись с нею.

Когда я пришел домой, Марсела ждала меня с накрытым столом. Мы проговорили до двух утра. На следующий день я собрал кое-какие вещи и пошел искать общежитие, постаравшись, чтобы это было не в Сан-Тельмо.