Заговор небес - Анна и Сергей Литвиновы Страница 27

– Да потому, что Валька Насте – всю жизнь завидовала. Лютой завистью завидовала!.. И – ненавидела! Ненавидела – потому что завидовала!

– Чему же она завидовала? У нее, Валентины-то, и у самой по жизни все было хорошо…

– А тому она завидовала, что Настя моя – всегда первая. Ясно? А ей, Вальке, тоже такой хотелось быть… Первой! Первой! Да бодливой корове бог рогов не дает. Вот она и мучилась всю жизнь, шипела из-под углов!..

– Ну, завидовала… – протянул я. – Но не настолько же, наверное, чтобы убивать…

– Настолько! Именно – настолько!

Я внимательно посмотрел на немолодую женщину. Ее жгучие черные глаза смотрели прямо и воспаленно. Она нисколько не шутила. Варвара Филипповна была абсолютно убеждена в том, что говорит. Она, похоже, искренне ненавидела Валентину Лессинг.

– А еще, знаете, молодой человек, – ведь моя Настенька-то у Валентины в свое время жениха отбила. Эх, хороший был парень! Без пяти минут муж ее – Олечкин отец, между прочим…

– И где ж он сейчас?

– Погиб.

– Погиб?!

– Да, друг мой, погиб. Восемь лет назад – еще до рождения Олечки. В автомобильной катастрофе погиб…

Варвара Филипповна скорбно покачала головой, а потом вдруг выкрикнула:

– Это все Валька, Валька его, Гошку, убила! А не своими руками – так наняла кого-то! Она, точно вам говорю, она!..

Сухое лицо моей собеседницы – глаза горят, волосы растрепались – вдруг на секунду показалось мне полубезумным.

– А если даже не убивала, так сглазила она его, сглазила нашего Гошеньку! Сглазила! Ведь она ведьма, Валька-то! Цыганка! Колдунья!.. Глаз-то у нее – черный!.. Ох, уж мы-то с Настей по Гошеньке, по Гошеньке нашему миленькому, так плакали, так плакали…

И она, кажется, вот-вот была готова заплакать и сейчас.

Потом, словно передумав, выкрикнула:

– И Настю, Настеньку она убила! Она, истинно вам говорю – она! Да кто еще, кто?! Она ж ее этими грибами угощала! Ее, Настеньку, – не кого-нибудь! Сама, точно вам говорю, ей яду подложила! Как и Гошеньку тогда изничтожила!

Сухие, воспаленные глаза Варвары Филипповны показались мне еще более малахольными. По-моему, ей пора было принять что-нибудь успокоительное… И сильно успокоительное!..

…Сейчас, вспоминая эту сцену в тишине ночной коммунальной кухни, я повертел в руках лист, на котором стояли только два слова: Валентина Лессинг.

Стал, никуда не денешься, заполнять его.

Ее участие в убийстве Насти Полевой:

Мотив –?

Возможно, месть – смешанная с ревностью. Или ревность, смешанная с местью. Вопрос: почему она так долго ждала? Восемь лет – не достаточный ли срок, чтобы зажила любая сердечная рана? Валентина ждала момент? Все восемь лет? И не могла за все это время найти способ расправиться с Настей?

Я подумал и добавил к этой сентенции еще два вопросительных знака.

Да, эта история в трактовке сестры погибшей сильно попахивала латиноамериканскими страстями и потому казалась не слишком правдоподобной. Но чего только не случается в жизни… Надо будет расспросить мою клиентку Катюшу о том, что там на самом деле было между Валентиной Крюковой-Лессинг и покойной Настей. И кстати, кто такой этот Гоша. Варвара Филипповна даже фамилии его не упомянула.

Но зачем тогда Валентине было покушаться на Катю? Она-то чем ей насолила?

Я записал следующий параграф в листе, посвященном г-же Крюковой-Лессинг:

Покушение на Катю Калашникову:

мотив:

1) Катя могла видеть (но не придать этому значения, а после напрочь забыть), как Валентина Лессинг, хозяйка, подкладывает яд в тарелку Насте.

А Валентина не забыла того, что Катя это видела (или могла видеть). И тогда Лессинг решила убрать свою подругу Калашникову как опасного свидетеля.

Или возможен другой вариант. Я записал:

2) Настя Полевая могла на вечеринке сообщить Кате нечто, что порочило бы Валентину Лессинг. За это свое знание какой-то гадкой детали из жизни Валентины тогда, 24 декабря, Настя поплатилась жизнью. А потом – и Катя едва не поплатилась.

Какая, интересно, это могла быть подробность? Насколько интимная?

Валя занималась проституцией? Снималась в порнографических фильмах? Увлекалась наркотиками? Или – решила убить своего мужа, Ганса-Дитриха – или как его там?

Я задумался и налил себе чаю. Версии была хлипкими. Шаткими, прямо скажем, версиями. Качающимися от любого мало-мальски свежего ветерка.

И вопросы, которые разбивали (прямо-таки разметывали!) эти умозрительные построения, были просты: «Почему же Катя, узнав о Валентине нечто, ничего не сообщила об этом мне?»

Или: «Катюша, моя клиентка, – наверняка не раз перебирала в памяти обстоятельства трагической вечеринки у Лессингов. Отчего же она не вспомнила ничего подозрительного о Валентине?»

А она ничего этакого не вспомнила – напротив, в беседах со мной госпожа Калашникова не раз подчеркивала – в ответ на мои прямые вопросы: ничего нового – необычного, тревожащего или скандального, она в ходе вечеринки у Лессингов не увидела и не узнала.

Я глянул через улицу на два светящихся окна в прокуратуре – словно в надежде, что кто-то мудрый и бдящий даст мне оттуда ответ на мои вопросы. (Так в школе, на контрольных по математике, просяще взглядывал я на отличницу Аллу Левицкую.) Но молчала прокуратура, как молчала тогда, порой показывая мне язык, Алка. И ничего не подсказывал мне мой бедный мозг, а также подсознание, интуиция и так называемое оперативное чутье.

Я потянулся. А не пойти ли, послав все к богу в рай, спать? Не зря же ведь говорится: утро вечера мудренее?

И тут зазвонил мобильный телефон.

Я схватил трубку.

Признаться, в глубине души я был рад, что меня отрывают от ставших тягостными размышлений, ибо мыслительный процесс – не самое сильное мое место.

– Алло! Алло! – сквозь шорохи и трески эфира раздался очень взволнованный женский голос. – Алло?

– Говорите! – рявкнул я. – Кто это?

– Это Калашникова!

– Катя?! Что случилось?

– Дело в том, что…

Ее голос звучал то громко, в самое ухо, то превращался в еле слышный шелест. Проклятая сотовая связь!

– Что? Повторите! – крикнул я.

– Я говорю: разбилась Валя. Валентина Лессинг!

– Валя? В Германии?

– Нет! Нет! Она здесь! Они прилетели позавчера!

– Как так она разбилась?

– На машине! Сегодня вечером!