Жизнь ни о чем - Валерий Исхаков Страница 27
Жизнь ни о чем - Валерий Исхаков читать онлайн бесплатно
Почему Боря иностранец — тоже в свое время. Тогда же у него было прозвище Путешественник, потому что именно путешественником он собирался стать едва ли не с первого класса. И сколько ни внушали ему добрые учителя, что нет в наше время такой профессии — путешественник, что придется ему стать либо геологом, либо географом, либо моряком или дипломатом, Боря все равно упрямо твердил свое: «Я буду путешественником!» — и выслужил своим упрямством постоянное прозвище.
Он был самый маленький из нас, самый хилый и самый смешливый, обожал анекдоты и розыгрыши, а на корабле нашем обычно был впередсмотрящим. То есть располагался на неудобном треугольном сиденье на носу и жадно всматривался вдаль — часто в тот самый бинокль, с которым Марья Андреевна охраняла Веру на катке и который она доверяла Боре на время наших экспедиций. И Веру, кстати, тоже нам доверяла, поскольку нас было уже не четверо даже, как на катке, а шестеро, и с нами почти всегда была или Фаза или подрастающий Вольт. Так что нас было шестеро в лодке, не считая собаки…
Итак, Боря был вечным впередсмотрящим. В ногах у него стояли наши сумки и рюкзаки с провиантом, одеялами, спальными мешками и т. п. Далее на первой гребцовой банке сидел, когда мы шли под веслами, я. Затем Андрей тоже на веслах. Мы двое гребли лучше всех и были самыми выносливыми. Между Андреем и Сашкой на одном сиденье сидели, обнявшись, наши девочки, а на корме, за рулем или за мотором, как получится, сидел Сашка. У него в ногах обычно лежала собака — будь то Фаза или ее молодой сын. Когда мы шли не на веслах, а на моторе, Фаза предпочитала лежать в ногах у меня, а вот Вольт никогда.
Мотор ломался довольно часто, и довольно часто приходилось нам грести — спиной к будущему, лицом к нашему прошлому, шутили, помнится, мы, за что девочки обижались на нас. Вроде бы не всерьез обижались, и мы вроде бы шутили, но ведь на самом деле наши милые девятиклассницы в то лето становились для нас с Андреем прошлым, о чем ни они, ни мы сами не догадывались.
3
Прекрасная Дама вовсе не обязательно должна быть красавицей — это знали поэты со времен Гомера, узнали и мы, ученики 9-го… нет, уже 10-го «В» класса, влюбившись в новую учительницу русского языка и литературы, а влюблены в конечном счете оказались все, поголовно, хотя поначалу новая литераторша нам не понравилась. Она показалась слишком маленькой, слишком худенькой, невзрачной — особенно в сравнении с прежней преподавательницей, опытной, немолодой уже Марьей Андреевной, которой пришлось тогда на время уйти из школы из-за тяжелой болезни мужа.
Марья Андреевна была… Она была большая! Да, пожалуй, именно это самое приходило в голову, едва заходил разговор среди внезапно осиротевших учеников: большая и теплая — в том смысле, в каком кажется большой и теплой кормящая мать грудному младенцу. Она была нашей кормящей матерью, а мы — ее младенцами, сосунками, и она кормила нас, начиная с первого класса и вплоть до десятого, кормила досыта питательным молоком своей мудрости. Все, что она давала нам на уроках, было мудро, взвешенно, верно, сбалансировано, питательно в высшем смысле этого слова, все легко и прочно, на всю жизнь усваивалось нами, как усваивается грудное молоко.
Осиротевший в начале последнего учебного года класс ждал, что Марья Андреевна вернется к своим питомцам достаточно скоро, ждал с естественным детским нетерпением и даже эгоизмом — если дозволено употреблять этот термин по отношению к целому коллективу. В данном случае, скорее всего, дозволительно: даже строгая Марья Андреевна, полагаю, не поставила бы автору этих воспоминаний двойку, ибо весь ее класс, и без того дружный, в те дни еще сильнее сплотился и стал как единое существо. И это единое существо думало, не имея нужды высказывать и без того ясную мысль вслух, что Марья Андреевна нужна своему классу больше, чем какому-то там мужу.
Лечением мужа могут заниматься врачи и медсестры, дело же Марьи Андреевны — преподавать нам русский язык и литературу. Нам нужна наша прежняя Марья Андреевна, с ее уверенным голосом и четкими отработанными жестами, которые делали зримыми и понятными самые запутанные правила русского языка и самые темные пассажи поэтов и прозаиков. Конечно, мы не желаем неведомому мужу Марьи Андреевны зла, пусть выздоравливает, но только пусть выздоравливает быстро, а то оглянуться не успеешь, как кончится первая четверть, потом первое полугодие, а там, глядишь, и учебный год, и все, прощай, школа, а как же мы? Как же мы без Марьи Андреевны? Неужто наш класс, наш лучший, элитный класс (это не мы придумали — так называла нас Марья Андреевна) бросят на произвол судьбы? Неужели они, взрослые, которые все могут, не предпримут каких-нибудь экстренных мер?!
Интересно, как мы тогда себе это представляли?
Трудно, неимоверно трудно припомнить не события, нет, как раз события давних лет видятся все яснее по мере того, как я расписываюсь, — неимоверно трудно восстановить в памяти детский образ мышления, те незрелые, иногда совершенно превратные представления о взрослом мире, нашу зачаточную, порой просто дикарскую этику. До сих пор, когда я совершаю, хотя бы мысленно, какой-нибудь странный, нерациональный, неуместный поступок, я понимаю, что совершаю его не я, а тот прежний Сергей Платонов, ученик даже не девятого, а седьмого или восьмого «В», который продолжает жить во мне наряду с моим взрослым Я и моим Я-Родителем (из России с любовью, профессор Эрик Берн!).
Когда я пытаюсь реконструировать наши детские представления, когда пытаюсь посмотреть на мир глазами моего Я-Ребенка, мне видятся мрачные, поистине кафкианские картины. Представляется мне педагогический совет нашей школы: темная комната, тяжелые черные шторы, тусклое электричество, которое не в силах разогнать мрак, печальные, поникшие, словно присыпанные пеплом раскаяния лица учителей (по большей части учительниц), согбенная фигура директора, обычно такого подтянутого, щеголеватого, бодрого, любимца всех мамаш, дамского угодника и кавалера, но к тому же и умницы, как выяснилось, ибо без отрыва от директорства он написал два учебника по истории СССР и защитил кандидатскую диссертацию. Наш умница директор печально открывает заседание совета.
— На повестке дня всего один вопрос, но вопрос очень важный и, к сожалению, неприятный. Я бы даже сказал, — уточняет директор, стряхивая рассеянно пепел папиросы мимо пепельницы, — болезненный вопрос.
— Да, болезненный, — поддакивает завуч.
Завуч, само собой, женщина, мужчин-завучей в природе не бывает, это по природе своей женская должность — и даже не столько должность, сколько роль: роль королевы-матери из «Гамлета» или из Дюма, «Десять лет спустя», не просто мать, не мать кормящая, как незабвенная Марья Андреевна, а королева-мать — королева, иногда отодвинутая на второй план своим царственным сыном и обреченная доживать свой век, получая от подданных чисто формальные почести, иногда, напротив, нарочно остающаяся в тени, чтобы тем вернее править своим королевством, оставляя сыну лишь внешние, парадные функции. Наша королева-мать пыталась избрать второй вариант и поначалу, пока директор был молод и неопытен, ей это удавалось, но с годами он все чаще осаживал ее, ставил на место, задвигал в дальний угол шахматной доски, как бы стараясь продемонстрировать, что возросшее мастерство позволяет ему выиграть партию и без самой сильной фигуры, так что ей, завучу (не знаю, как перевести это слово в женский род), все чаще приходилось молча кивать, соглашаться, поддакивать. И как бы в противовес постепенному умалению отводимой ей роли, ее политического веса, она все набирала физический вес, так что к тому времени, о котором идет речь, достигла, полагаю, целого центнера, туго обтянутого серым джерси, и с трудом умещалась в самом просторном из всех имеющихся в учительской кресел.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Comments