Ограбление казино - Джордж Хиггинс Страница 27

— Хорошо б, соображали, — сказал Фрэнки. — Мириться с ними — это какой-то ужас. Вот бы мне знать, в чем тут дело, чувак садится, и все думают, мало ему, так надо еще соли на рану подсыпать. Если еще раз сяду, постараюсь, чтоб никто не знал. Не уверен, что еще раз срок сдюжу, но вот визитов я точно не выдержу. Блядь.

— Я по новой не сяду, — сказал Расселл. — Это я уж точно делать не буду.

— Решил, значит, а? — спросил Фрэнки.

— Стараюсь как могу, — ответил Расселл.

— Оттого и сядешь снова, — сказал Фрэнки.

— Не-а, — ответил Расселл.

— Точно, — сказал Фрэнки. — Как пить дать, за воровство собак.

— Пока не светит, — сказал Расселл. — Да и потом ни за что. Знаешь чего? Я еще хоть одну собаку увижу — я колесами раскатаю, точно тебе говорю. Собаки — они ж дуры. Ты ее лупишь почем зря, таблами кормишь, она засыпает, назавтра просыпается, шатается аж вся, а все равно жрать хочет. С собакой можно — делай с ней что хочешь, а потом дождись, когда проголодается, накорми, и она уже считает, что ты господь бог, блядь, или вроде того. Кроме того черного гондона.

— Который цапнул, что ли? — спросил Фрэнки.

— Тот, да, — ответил Расселл. — Единственный помнил, больше я таких не встречал. В первый раз проснулся, меня видит — р-р-р где-то в глотке. Ну, думаю, еще денек ему дам. Жрать захочет — опомнится. Я эту блядину четыре дня голодом морил. Все кости наружу, елки-палки. И знаешь, что мне прилетает, как выйду? Р-р-р-р. Думал, палки ему пропишу еще. А он на меня не бросается, понимаешь? Стало быть, тварь эта черная — не тупая. Помнит палку-то. И небо мне с овчинку от него покажется, уж он постарается. Но кормить-то его надо. Я не могу кости в шерсти продавать, елки-палки… Ну и вот, — продолжал Расселл, — я попал, и он это знает. Я его пытаюсь наружу выманить — не идет. Пришлось чуть ли не насильно из гаража вышвыривать. А потом вовнутрь не затащишь. И рычит на меня все время, по-прежнему. Сволочь — и так всю дорогу до Флориды, мы еще в эту блядскую бурю в Мэриленде попали, у них там баржа в мост врезалась, и нам либо в объезд, либо по тоннелю. Там все так едут. Поэтому Кенни говорит: «Давай в объезд». Я думал, когда на дядю служил, видел дожди. Боже. А собаки все ссут, пердят и срут, все такое, а окна не открыть, но задыхаться тоже ведь не хочется, но и утонуть не в жилу. Жуть, в общем. Я-то думал, на собаках можно легко заработать. Не опасно. Тут-то я был прав. Но не совсем. Знаешь, сколько мне за эту черную заразу дали, я-то рассчитывал на двадцать миллионов долларов или типа того? Семьдесят пять баксов я за него получил, и это, считай, еще повезло. Чувак, которому мы их продали, — он же их просто скупает, да? Он только — ну, просто следит за ними. Чувак такой, на нем вообще никакого мяса. Не разговаривает. Приезжаем туда, а у него там вся такая разъебанная старая ферма, рядом с Кокоа-Бич. Мы там с полчаса пробыли, опять дышать можно, лет десять до него добирались с этим выводком, и тут я замечаю — разговаривает-то у него только жена. «Вот этот, — говорит, — похоже, на него наехали». У нее рот не закрывается, а у него не открывается. «Болеет он, что ли? Нам тут больных собак не надо, мистер. Больше двадцати долларов за него не дам…» Ну, я ей и говорю, — продолжал Расселл, — она сказала, что за черного мне полета дубов отстегнет. «Смотрите, у него бумаги, это ценная собака. Настоящий пес. Отличный. Полста — мало…» «Никаких бумаг у него сегодня нету, мистер», — она мне сообщает, — сказал Расселл. — «Мало ли у меня собак — мне их толкнуть кому-нибудь надо, вот и все, а это значит, что мне его кормить, приглядывать за ним все время, пока не найду покупателя, а это будет долго. Не хочу я этого пса. Совсем его мне не надо. Хотите — с собой назад забирайте. Потому что так вам и придется, коли вас цена не устраивает. А я заманаюсь его продавать. Злобный он какой-то, другие тоже сразу по морде увидят…» А мужик по-прежнему ничего не говорит, — продолжал Расселл. — Ну, тут она меня, конечно, подловила. Потому что никуда я этого пса с собой больше брать не буду. Я с ним распрощаться хочу навсегда и больше никогда его не видеть. Всю дорогу до Флориды эта сволочь с моего затылка глаз не спускала — сожрет, чуть дай повод. Тетка права. Злобная это тварь. Только тогда он злобным совсем не казался. Чувак его усадил, пес ему лапу подает, а чувак ему за ушами чешет, и сволочь эта, блядь, ему улыбается. Думает, опять домой попала к тому тупому ублюдку, который его купил медальки свои охранять. Собака тогда, чувак встал, и пес тоже встает, лапы свои кладет чуваку на плечи и давай морду ему лизать. «Смотрите, дамочка, — говорю я, — это, по-вашему, злая собака? Думаете, кто-нибудь ее примет за злую собаку? Вы им вот это покажите только». — «Мистер, — отвечает она, — это не пес, это он такой. Все собаки с ним такие. Все, что к нам только приезжают. Поэтому он с собаками возится, а я дела веду Полтинник…» Тут чувак просыпается или как-то, — продолжал Расселл. — Смотрит на нас. Овчарка его взасос просто. Наконец чувак собакин язык изо рта вытолкнул. «Дай ему семьдесят пять, Имельда», — говорит… «Семьдесят пять», — говорит она, — сказал Расселл. — «Так, — говорит, и как будто на каждое слово ей часа три надо, — а кто тут у нас цены назначает, или вы со мной торговаться будете всякий раз, когда он решит, что ему какой-то песик понравился? Потому что если так, то проваливайте прямо сейчас и всю остальную свору с собой забирайте». Я вот только чего пожалел, — сказал Расселл. — Жалко, что эта тетка с моей мамочкой незнакома. Они бы с ней заебись поладили.

— Но свалили вы оттуда нормально, — сказал Фрэнки.

— Ну, — кивнул Расселл. — Доехали с Кенни до Орландо, сожгли машину эту блядскую. Кенни, блядь, чуть с собой не покончил. Заехал в такую апельсиновую рощу, да? Свернул с грунтовки, там такой проселок типа был. В общем, за рулем был Кенни. Выходит, сует тряпку в бензобак, кончик свешивает, чтоб все пропиталось, потом вытаскивает, расстилает на крыле и поджигает. Ебаная эта колымага возьми и сразу взорвись. А он-то сцепление не выключил, понимаешь? Его на жопу-то и сшибло — она на заднем ходу была. Ухорез, бля. Встает. «Ладно, — говорит, — это я вторую работу так проебал. Надо еще раз, только теперь я найду чувака, который соображает». А у самого, у Кенни-то — ни бровей, елки-палки, да и волос на голове немного осталось.

— А тачка что, — спросил Фрэнки, — в розыске?

— Не-а, — ответил Расселл. — Это Кенни тачка была. Только нахуй такая лайба, если в ней больше двух дней собаки тусили? Нахуй низачем. Это как в хезнике ездить. В общем, у Кенни она на сестру записана, она легавым позвонила в тот день, когда мы доехать должны были, сказала, что угнали. А оттуда мы выехали в среду. Видал бы ты этих гондонов, когда они тебя в аэропорту шмонают, когда они нас с Кенни увидали. Думал, у них шнифты повылазят. Через воротца четыре раза нас ходить заставили. А потом один там был, не знаю, новенький или что, там ему нас обхлопывать пришлось. Ему потом, наверно, отгул до вечера дали. «Вы нас в самолет-то пустите, в конце концов, — сказал им Кенни, — правда?» Они на него смотрят. «Мистер, — один отвечает, — если на вас нет оружия, можете лететь. Только в багажном отсеке, будь на то моя воля». С нами рядом никто не садился. Мы в самом конце летели, так там одна стюардесса была, как подойдет к нам, так пялится так, точно никогда ничего подобного не видела. «Вы до самого Бостона летите? — спрашивает. — В Вашингтоне выйти не хотите, нет?» Кенни попался. «А в Вашингтоне останавливается? — спрашивает. — Я в Вашингтоне не был ни разу». А мы там нигде не садились, понимаешь. «Нет, — отвечает она, — но если решите выходить, я повлияю на капитана как смогу, он против не будет, я уверена». А чувак с автобуса из Нью-Йорка, — продолжал Расселл, — я оттуда на автобусе приехал, да? Чтоб не шмонали с таким грузом. Так я думал, он меня на крыше повезет. Я, блядь, просто рухнул, когда туда сел, ох, блин. Никогда в жизни так не уставал.