Окрась все в черный - Надежда и Николай Зорины Страница 27

Бред. Но возвращаться боюсь. И следовать совету этой ведьмы тоже пока не решаюсь. Надо дождаться настоящего вечера. Сейчас только начало шестого, пойду туда в шесть. Потому что пять — это день, а те минуты, которые уже успели набежать, полноценного вечера еще не сделали. Вот шесть — безусловный вечер.

Почему я так решил, не знаю. Возможно, была какая-то подсознательная идея, но я ее не понимал. Во всяком случае, со скамейки я поднялся ровно в шесть: держал телефон в руке и ждал. Опять же бред, но так мне было почему-то спокойней. Поднялся, пошел к остановке, не выпуская из ру ки телефон — он связывал меня с реальной жизнью, служил проводником. Мелькнула мысль: а не позвонить ли кому-нибудь из своих старых знакомых, не попросить ли съездить туда вместо меня? Но я ее отринул: нет, должен сам, лично проверить и сам, лично узнать… этот страшный секрет, из первых рук, так сказать. Так именно подумал, этими самыми словами, и вдруг совершенно ясно ощутил: там, на старой квартире, ожидает меня нечто ужасное, какая-то такая правда, о которой я знать не хочу, но которую узнать обязан. Вот отчего моя тревога, вот почему она все нарастает.

В троллейбусе было много народу — понятное дело: час пик. Но может, я потому и ждал вечера, шести часов ждал, что хотел попасть в час пик? Люди, хоть и с такими призрачными, неживыми лицами, все-таки люди. Я с ними невольно прощался и в то же время изо всех сил притворялся одним из них. И сжимал в руке телефон. И вдруг подумал: как странно, за все время моего затворничества мне никто не позвонил.

Поездка закончилась, пора было выходить. Мне стало совсем не по себе. Протолкнулся к двери, с сожалением покинул троллейбус. Споткнулся и чуть не упал. А ведь могла возникнуть уважительная причина, чтобы не идти, если бы упал: расшибся, увезли в больницу. Но я не упал, пришлось продолжить мой путь.

Дом не сгорел — да разве я пожара боялся? Пожар был просто одним из нестрашных предположений. И вот не сгорел. К несчастью. Значит, что-то другое. Я и не сомневался, что другое. Окна моей квартиры, занавешенные шторами, выглядели вполне мирно. Да все хорошо, мне вообще бояться нечего! Какая-то сумасшедшая (ну, или ведьма) наговорила мне бог знает какой ерунды, а я и купился, как последний дурак, как какой-нибудь истерик и… сам сумасшедший. Все хорошо, вот сейчас просто войду в подъезд, поднимусь на свой этаж…

Вошел, поднялся — и уткнулся в опечатанную дверь своей квартиры.

* * *

Это был обморок или безумный сон. Во всяком случае, на какой-то момент я выпал из времени. А когда очнулся, снова увидел себя стоящим у опечатанной двери. Но так просто не сдался, стал придумывать объяснения, такие же безумно обморочные: я все еще стою у опечатанной квартиры Анны, это она умерла, как и было предсказано, сейчас все еще утро, и не было никакого парка, и не было никакого разговора на скамейке, две опечатанных двери в один день невозможны, значит… Зачем я сюда приехал?

Две опечатанных двери — перебор, даже для всего того бреда, в котором я очутился. Две опечатанных двери — попросту уже дурной вкус… И все же это моя дверь, моя, значит, их действительно две. А опечатанная дверь означает… Я не хочу знать, что она означает, я и так уже все узнал! Узнал, теперь можно возвращаться домой.

Повернулся, чтобы уйти, сделал шаг — тело мое напряглось, тело мое приготовилось к быстрому, без оглядки бегу. Я хотел убежать, но вместо этого позвонил в дверь соседской квартиры. Мария Яковлевна, единственная соседка, с которой я поддерживал отношения, должна была мне объяснить… Ведь были же, были простые объяснения. Протекли трубы, дверь взломали, а потом и опечатали, была кража со взломом, да черт возьми, действительно случился пожар (небольшой, даже шторы на окнах не пострадали, но дверь все равно пришлось вскрыть)…

Открыл незнакомый парень в футболке и шортах. Где-то в глубине квартиры глухо заворчала собака.

— Мария Яковлевна… — начал я и запнулся: этот парень меня пугал, не было раньше здесь никакого такого парня.

— Ее нет, — сказал он равнодушно. — Уехала в санаторий.

— А вы кто?

— Племянник. А вы сами-то кто?

— Я? — Мне стало отчего-то совсем уж не по себе. — Я по поводу… — кивком указал на свою опечатанную дверь и сник окончательно.

— А-а, вот оно что. Вы знакомый Филиппа Сосновского?

Я опять кивнул.

— Давно, наверное, не виделись. — Голос его стал любопытно-соболезнующим. — Вы приезжий?

Я отчаянно закивал.

— Потому и не в курсе. Тут вот какое дело. — Парень немного помолчал, все так же разглядывая меня с любопытствующим сочувствием. — Умер Филипп.

— Умер? — не поверил я, хоть и был совершенно готов услышать именно это.

— Умер. С год назад пропал без вести, а недавно нашли его. Ну, то есть то, что от него осталось. Похоронили. Месяц уж как.

— Значит, умер? — Я не знал, что сказать, я не мог ничего сказать! Просто повернулся и на заплетающихся ногах пошел к лестнице.

Мой обратный путь, путь в мой новый дом (на съемную квартиру) занял так много времени, что добрался туда я только глубокой ночью. Не помню, шел ли пешком или ехал на каком-нибудь транспорте — были моменты, когда я совсем выпадал из реальности. Я вдруг осознал, что нахожусь у себя в мастерской, за окном кромешная темень, передо мной две картины, на мольберте и на стуле: одна недописанная, другая — не настоящая, а просто довольно удачная копия. Филипп Сосновский умер. Год назад умер. Кто же тогда их написал?

Я написал. Кто такой я? Я — Филипп Сосновский. Филипп Сосновский умер… Год назад пропал без вести… А теперь похоронен. Год назад… Это было 11 июня. Я сел в такси…

Я сел в такси, потому что после известных событий (не вспоминать!) не мог водить машину. Презентация выставки с последующим фуршетом, как всегда, закончилась обыкновенной пьянкой. Я так долго ждал этой выставки, я был так счастлив, что спокойно принял и ее в качестве неизбежной нагрузки, хоть почти совсем не пью и терпеть не могу всех этих «высокохудожественных» безобразий.

Презентация прошла на удивление удачно. Обычно собратья по цеху довольно болезненно переносят твою удачу, похвалы (если они вообще удостаивают похвал) произносятся сквозь зубы и звучат как ругательства — и это еще в лучшем случае. Но со мной обстояло все совсем по-другому. Мои такие простые картины не могли вызвать ничьей зависти. Единственными достоинствами были искренность и чистота помыслов — а это темы немодные. В общем, все прошло хорошо. Все с чувством пили за мой успех, желали здоровья и творческой радости, много пили и даже почти не отклонялись от темы, не забывали, кто здесь виновник торжества. Да, торжества… Я в самом деле торжествовал. Торжествовал, как дурак, и был абсолютно счастлив. И в пьяной моей голове забрезжил новый сюжет — впрочем, тоже нисколько не выходящий за рамки обыденности. Отец и дочь (девочка лет одиннадцати) собирают милостыню. Они подходят к машинам, останавливающимся у огромного супермаркета, молча и скорбно протягивают руки… Девочка одета вполне прилично — никаких нищенских лохмотьев, но не это самое странное. Удивляет, нет, поражает ее взгляд: огромные, очень красивые глаза смотрят так, будто не видят, будто она слепая. Отец… Да все дело в нем. Этот мужчина — абсолютно безумен. Вот оно что! Да ведь и дочь его тоже безумна. Она не слепая, она сумасшедшая. Они живут вдвоем, в небольшой квартирке в центре и каждый день выходят на улицу собирать милостыню…