Одержимый женщинами - Себастьян Жапризо Страница 27

Ничего не попишешь!

Что случилось потом, рассказывать совсем неохота. Мы были вместе до самой ночи, потом еще после полуночи и до самого утра. Он проводил меня до моей халупы, я проводила его до его склада, и там мы распрощались. Не нацеловались досыта. И много чего друг другу не сказали. Уже не знаю теперь, что тогда развело нас… То ли солнце впилось ему в нос, как пиявка. То ли мусорная машина вместе с урнами увезла все наши мечты. Прежде чем оставить меня у ржавых ворот нашего пансиона благородных девиц, Франсис просунул руки мне под платье, обнял, поднял выше головы, чтобы развеселить. Сказал мне:

– Обещай, что никогда меня не забудешь.

Я не смеялась. Поклялась, что не забуду.

В тот же день часов в пять он объявился в гостиной все в том же убогом виде, тот же галстук веревочкой, но вид такой, будто всю ночь глаз не сомкнул, только пил. Я даже не успела ничего понять, как Мадам возникла между нами. Он ей бросил прямо в рожу:

– Или ты проваливаешь, или я все тут порушу.

Как всегда по пятницам, народу не густо – три жлоба, но не из тех, кто ввязывается в драку, девушки тем более, ну и Мадам, само собой. Франсис схватил меня за руку, я была одета девушкой из саванн, и прямиком наверх. Ему было, о чем мне рассказать.

Сначала отмыл меня с ног до головы марсельским мылом ^[6]. Целовал каждый новый кусочек, как только он становился белым. А в перерывах рассказывал какую-то запутанную до невозможности историю. Он уже почти добрался до пальцев на ногах, когда я ухватила суть: в пансионе, когда он был маленьким, у него была злая-презлая училка. Я сказала:

– Знаю. Ты заглядывал ей под юбку, но по-хорошему, только чтобы увидеть ее писю.

– Постой! Так вот, сегодня утром, только не упади, я встретил ее здесь, в порту!

Я не упала, хотя это несложно, если одной ногой упираться в умывальник, пока тебе оттирают от краски пальцы. Чтобы не показалось, что мне неинтересно слушать его детские воспоминания, я сказала:

– Наверное, она теперь старая.

– Вот именно! Но она совсем не изменилась.

Он увидел ее, когда она выходила из бистро. Худая, темноволосая, ярко-голубые глаза, плащ в обтяжку, с портфелем в руке, на вид лет двадцать пять. Я, кстати, заметила, что, похоже, это он выходил из бистро. Думаю, в хорошем виде… Я ему об этом прямо не сказала, но смысл был понятен.

Ничего подобного. Расставшись со мной, он немного взгрустнул, но пить не стал. Он по утрам вообще не пьет. Выпил кофе со сливками и съел два бутерброда.

Так вот. Пошел он за ней следом до виллы на берегу, перед виллой большой сад и деревянная вывеска над воротами. Когда она зашла в дом, он подошел ближе, чтобы прочесть надпись: «ПАНСИОН СВЯТОГО АВГУСТИНА». Точно так же назывался его пансион в Марселе! Ну а потом он, конечно, выпил. Чтобы поднять настроение.

Я знала эту женщину, хотя никогда с ней и двух слов не сказала. Они с мужем переехали в Сен-Жюльен года три или четыре назад. Мужа увидеть я так и не успела. В первый же день учебного года он решил достать мяч, который ребятишки закинули на крышу, ну и попал оттуда прямиком на кладбище. Вот, что бывает, если потакать соплякам. Она выдержала удар. И стала одна управлять своим пансионом.

Мне до нее дела не было, пока Франсис не рассказал. Ей действительно примерно столько лет, как он думал. Двадцать четыре или двадцать пять. Слегка надутая, вид стервозный, а так ничего, конечно, кому что по вкусу. Во всяком случае мой студентик очень от этого всего возбудился. Бросил полотенце, когда мне спину вытер, стал расхаживать по комнате, руки потирать:

– Я навел справки. Она приехала из Марселя. Ученики дразнят ее Ляжка, как и в мое время, все сходится. Представляешь? Это судьба! Просто галлюцинация!

Я потребовала, чтобы он объяснил мне, откуда такая кличка. И правда, это слово очень по смыслу подходило. Я в математике ни бум-бум, я вообще ничему не училась, разве что ноги раздвигать, но если этой бляди было двадцать пять, когда ему семь, как теперь она могла быть моложе, чем он? Ему-то уже почти тридцатник. Галлю… Как он там говорил?

Он быстро перестроился.

– На самом деле ей, наверное, лет сорок пять. Просто выглядит лет на двадцать моложе, и все тут. Такое часто бывает, поверь мне. Ну и наоборот тоже.

Ладно. Допустим, что это действительно его школьная училка, полсотни лет, ни морщинки, ни жиринки, чудеса да и только! Допустим. Ну и что с того? Он остановился на две секунды, перестал расхаживать взад-вперед. Посмотрел на меня с улыбочкой, которая выражает больше, чем слова. Потом растянулся на кровати, подложив руки под голову, скрестил ноги. Уставился в потолок и сказал:

– На каникулах она одна в доме. У меня есть план.

Когда вас долго мурыжат, лучше не давить. Если спокойно положить полотенце, посмотреть в зеркало, уложить волосы, хотя желания услышать продолжение истории у вас не больше, чем у табуретки, все идет очень быстро. Он спросил меня:

– Ты слышала, что из крепости сбежал заключенный?

Только глухой про это не слышал.

– Ну так вот. Я выдам себя за него!

Понимай как знаешь и спасайся кто может! Наверное, у меня глаза на лоб полезли, я к нему подошла: нет, на сумасшедшего он не тянул. Сиял, доволен был своим планом. Если когда-нибудь нарисуют портрет человека, который решил все на свете проблемы, то он должен лежать на покрывале из искусственного шелка в одной из комнат в борделе, скрестив свои худые ноги в плохо отглаженных брюках, прядь волос прикрывает правый глаз. В углу стоит несчастная девушка, которая услышала, что все изменилось, земля перестала крутиться, а просто болтается туда-сюда, привязанная к воздушному змею. Не жалеть желтых красок (раз это в желтом доме) и серых (для смирительной рубашки) и золота для рамы – первая премия обеспечена.

– Я заявлюсь к ней в дом, – Франсис продолжал нести бред, – я все подготовлю: грязную рубаху, бахилы, приму свирепый вид. Пусть всю ночь умирает от страха, а то и дольше…

Что его пора лечить, ясно само собой. Но я все-таки ему это сказала. Он так и сел на задницу, будто его ужалила гадюка, то есть я. Заорал:

– Ты знаешь, что это все для меня значит? Мое детство! Это святое!

И тут же бухнулся во всю длину на матрас, руки под головой поддерживают эту ослиную башку, ни на что не реагирует. Хоть на минуту я его вырубила – замолчал. Села возле него. Он небритый, голова лохматая, уставился в потолок.

Если честно сказать, теперь, когда я была свеженькая и чисто отмытая, мне вовсе не хотелось обсуждать с ним его школьные обиды, я бы занялась чем-то другим. Но накануне мы с ним хорошо поддали, поэтому я и решила – сегодня такого нагородит спьяну… Он потом всегда бывал злобный. С Мишу такое случается, даже с Магали – хотя она самая отчаянная дура в нашем курятнике. Но когда он протрезвеет, да еще проспится, то сам над собой будет смеяться, уверять, что ничего такого не говорил.