Лобное место. Роман с будущим - Эдуард Тополь Страница 26

— Передохнем? — спросил Мастер.

Я согласился.

Он ушел на кухню. Я слышал, как там закипел чайник и как Мастер говорил с кем-то по телефону. Потом он вернулся с двумя чашками какого-то черного, как кофе, напитка и большой круглой коробкой с печеньем и шоколадными конфетами — как ни странно, «Мишкой на Севере», «Аленушкой» и «Мишкой косолапым».

— Слава богу, они уже в кэмпе, в лагере, — сообщил он с явным облегчением. — Представляешь, четырнадцатого июля сыну исполнилось шестнадцать лет. А я в это время был в Европе, говорю им по телефону: прилетайте в Париж, тут вся Франция будет отмечать эту дату — четырнадцатое июля, взятие Бастилии. В Париже на всех площадях — оркестры, танцы, вечером фейерверки. Чем не день рождения? А сын говорит: нет, я не могу, я еду в кэмп заниматься нейрохирургией. Представляешь? Этот кэмп — какой-то лагерь для чокнутых на науке, они там занимаются микробиологией, нейрохирургией, роботомоделированием и еще хрен знает чем! Теперь он поехал туда на вторую смену… Что ты уставился на эти конфеты? Это из русского магазина в Филадельфии, попробуй, в Москве таких не найдешь. А пить мы будем не кофе, а цикорий, это по вкусу почти то же самое, но куда полезнее…

Когда он говорил о сыне, который пожертвовал Парижем ради лагеря для юных вундеркиндов, в его голосе была скрытая гордость, а когда о конфетах из Филадельфии — усмешка и сарказм. Впрочем, конфеты оказались вкусными, чего не скажешь о цикории. Но я не комментировал, я ждал продолжения рассказа, думая: боже мой, нужно было лететь Америку, чтобы совершить путешествие в прошлое нашего кинематографа…

— Поначалу я очень обижался на Алексея Павловича, директора Дома творчества, за то, что он селил меня не в главном корпусе, где жили классики, а в одном из стареньких деревянных коттеджей, — сказал Мастер, отпив цикорий из чашки с красным клеймом «КГБ — щит и меч Советской власти». — И только значительно позже я понял его мудрый умысел. Да, у проживающих в главном корпусе комнаты большие, потолки высокие, окна широкие и персональный санузел. А в коттеджах три крохотные комнаты, потолки низкие и один санузел на троих обитателей. Зато в главном корпусе ты у всех на виду и все видят, кто к тебе приехал, и кто у тебя на сколько остался. А в коттедже это видят только твои соседи, если они есть. Это раз. А второе — общение. Живущие в главном корпусе общаются только за завтраком, обедом и ужином, да и то когда случай и Алексей Павлович сводят за одним столиком в столовой. А проживание в маленьком коттедже просто вынуждает соседей к общению. Особенно — по вечерам, когда пишмашинки отстучали и в кинозале кончился просмотр очередного западного или советского шедевра. Тут на маленькой веранде коттеджа сам бог велел сварить кофе (мой бездомный образ жизни приучил меня всегда иметь при себе джезву и маленькую лабораторную электроплитку) и достать из загашника бутылку-другую с тремя заветными звездочками. Остальное приносили соседи, и вечер мог затянуться до трех утра, а то и позже — в зависимости от запасов спиртного и общности взглядов на «соссилиссиссеский» реализм. Одним из моих первых соседей был Яков Сегель, который еще в тысяча девятьсот тридцать пятом, в свои двенадцать лет сыграл Роберта Гранта в знаменитом фильме Вайнштока «Дети капитана Гранта», где пел знаменитую песню «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!». А теперь, в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом, Яков Александрович сам был знаменитым режиссером («Дом, в котором я живу», «Прощайте, голуби!» и др.) и профессором ВГИКа. Но никакого чванства и вальяжности киноклассика в нем не было. Едва став моим соседом, он сказал:

— Значит так, старик! Ты знаешь, что такое сыроедение?

Поскольку он был на пятнадцать лет старше меня, «старик» прозвучало обаятельно, и я сознался, что не имею о сыроедении ни малейшего представления.

— А зря! — сказал Сегель. — Но ты хотя бы слышал, что год назад меня после аварии с трудом вытащили с того света и собрали по частям?

Это я знал. Во время съемок фильма «Серая болезнь» Сегеля и директора этого фильма сбила на улице машина, директор умер на месте, а Сегеля, едва живого, чудом довезли до Института имени Склифосовского. Там его действительно «собрали по частям», а второе чудо совершил он сам, научившись заново ходить, говорить и снимать кино. Больше того — этот красавец, прошедший войну гвардии лейтенантом артиллерии и еще раз побывавший на том свете в результате аварии, снова был стройным и спортивным, как профессиональный теннисист. Насколько я помню, за двенадцать лет моего проживания в болшевском Доме творчества только два человека по утрам убегали в соседний лес на пробежку — Яков Сегель и Андрей Кончаловский. Но вернемся к сыроедению.

— Ничего из того, что дают нам в столовой, я не ем и тебе не советую, — сказал мне профессор Сегель. — Это все мертвая пища, она нам не нужна. А я себя после аварии сыроедением поставил на ноги. Сейчас мы с тобой сядем в машину и поедем в продмаг за фруктами и овощами. Я тебя научу правильно питаться.

Дело было весной — в марте или в апреле. Светило, я помню, солнце, мы сели в его белую «Волгу» и по тающей снежно-грязной колее поехали сначала в болшевский продмаг, потом в Первомайку, в Подлипки и еще куда-то. Короче говоря, мы проездили несколько часов по всем окружным продовольственным магазинам, но изо всех мыслимых овощей и фруктов нашли там только грязную картошку и пару кочанов капусты. Голодные, злые и породнившиеся на твердой вере в преимущества колхозного строя, мы вернулись в Дом творчества. Но даже при этом есть поданные нам в столовой паровые котлетки Сегель отказался, а попросил помыть, почистить и нарезать привезенные нами картошку и капусту. Когда пожилая официантка Лида, повидавшая на своем веку и не такие киношные закидоны, молча принесла на наш стол блюдо с ломтиками сырой картошки и листьями капусты, знаменитый сын капитана Гранта, постановщик фильмов «Дом, в котором я живу», «Прощайте, голуби!» и других, боевой орденоносец и лауреат международных кинопремий, профессор-сыроед Яков Александрович Сегель смачно захрустел этими дарами подмосковной природы. Из солидарности я поддержал профессора, надкусил сырую картошку и выразительно посмотрел на Лиду. Она всё поняла и тут же принесла мне горячие паровые котлетки с картофельным пюре.