Милые семейные разборки - Марина Серова Страница 26

— Да ты что? — удивился Эдик. — И что же, хорошо играют?

— Отпад, — заверила его я. — Смысл такой — снять напряг. И мышечный, и эмоциональный, и ментальный. В кино такое делал Вернер Херцог. У него в «Стеклянном сердце» все актеры под гипнозом. Но «Театр марихуаны» все равно отпаднее. Кстати, я была в вашем драматическом третьего дня, «Трех сестер» смотрела. Очень даже ничего. Особенно Петровская. Я о ней еще в Москве слышала. И, кстати, от актеров-марихуанщиков.

— Иди ты! — восхитился Эдик. — А она как раз и есть мамаша моей подружки.

— Класс! — «восхитилась» я. — Я все собираюсь ей привет передать от москвичей, да вот как-то не получается со временем.

— А пошли к Таньке домой! — тут же предложил Эдуард. — Посидим, подождем, пока спектакль кончится. Черт, слушай, уже ведь шесть, да?

— Почти. Еще пятнадцать минут, — сказала я, взглянув на настенные электронные часы, прикрепленные над витриной стойки.

— Танька должна была за мной заскочить в половине, — озабоченно сказал Эдик. — Странно, обычно она никогда не опаздывала. Давай сами завалимся? Если гора не идет к Магомету…

У двери квартиры Петровских Эдуард позвонил три раза условленным звонком: короткий — длинный — короткий. Но никто не спешил открывать.

— Что за херовина? — уже не скрывая волнения, обернулся ко мне Эдик. — Если что, она обычно звонит в бар и говорит, что задержится. У нее точность почти немецкая, блин. Ну я прям не знаю, что и делать.

— А тут вроде не заперто. — Я нажала ручку двери, и та послушно распахнулась.

В гостиной нас ожидало дикое зрелище — Таня сидела посреди комнаты, опустив левую руку в таз с водой. Из ее разрезанной вены медленно струилась темная кровь.

Рядом с девушкой на ковре валялось лезвие бритвы.

— Танька! — заорал Эдик, бросившись к ней. — Что ты наделала, дура!

Девушка ничего не ответила, только слегка покачнулась. Ее лицо было мертвенно-бледным. Рот выдавил жалкую улыбку, а глаза закатились.

Таня рухнула на пол, разбрызгивая кровь по ковру. Ее волосы разметались вокруг головы, а из груди вырвался сдавленный стон.

— «Скорую»! — кинулся Эдик к телефону. — Господи, только бы успели!

— Не надо, — схватила я его за плечо и вырвала шнур из розетки. — Вот именно «Скорую» и не надо. Принеси-ка мне лучше полотенце из ванной.

— Да ты что, не видишь, что она умирает? — вопил Эдуард.

— Сколько ей лет? — спросила я, присаживаясь на полу возле распростертой девушки и поднимая ее руку вверх. — Шестнадцать-семнадцать?

— Семнадцать. С половиной, — проговорил Эдик, сморщив брови. — Но я не понимаю, при чем тут возраст. Зачем полотенце?

— В такие годы пора бы знать, что вену надо резать вдоль, а не поперек, — заявила я, накладывая импровизированный жгут. — Или хотя бы наискосок. Так что можешь не волноваться, через полчаса она очухается, а сейчас просто в обмороке. О, да тут совсем неглубоко. Можно даже не говорить маме. Поносит недельку платье с длинными рукавами — и все, даже следа не останется.

— Вы уверены? — с надеждой спросил Эдик. — Она будет жить?

И он упал в кресло, содрогаясь от рыданий. Я сочувственно глядела на его ритмично вздрагивающие плечи. Истерика — вот что подчас выявляет подлинное лицо человека. В данном конкретном случае — любящего юношу, укрывающегося под маской разочарованного пижона.

Предоставив Эдику рыдать сколько ему влезет, я отправилась по квартире в поисках предсмертной записки. Раз уж человек решает покончить с собой и оставляет дверь открытой, как бы распахивая себе дорогу в смерть, то он наверняка должен оставить послание.

Действительно, на столе в комнате Тани лежал белый листок бумаги. Я внимательно изучила его содержание и даже прикусила губу. Черт, как же я такое прошляпила! Когда во время приема у Штайнера я следила за перекличкой взглядов, во мне даже ничего не шевельнулось!

«Предсмертное» письмо действительно производило шоковое впечатление.

«Мама, я решила уйти из жизни. Я больше так не могу», — писала Таня.

Некоторые строчки были густо зачеркнуты, видно, что девушка была, что называется, искренна в своем порыве и не заботилась о стиле — иначе составила бы два-три черновика, которые бы потом уничтожила, а любимая матушка ознакомилась с окончательным текстом, прочитав его над охладевшим телом дочурки.

«Не знаю, что со мной происходит. Все как во сне. Я люблю Эдика, но спала с Генрихом. Я знала, что предаю вас троих».

Слово «троих» было зачеркнуто, и вместо него вписано «двоих». Этот вариант тоже не устроил Таню, и она оставила пустое место.

«То, что произошло на приеме, — кара за мой грех. Я ухожу вместе с ним. Жалко тебя, Эдика и папу — я ему все рассказала. До встречи на небесах. Молись за меня почаще, мамочка».

И подпись.

«Вот такие пироги, — подумала я, пряча письмо в карман. — Какой, однако, любвеобильный был покойник! Недаром Нина так взвилась во время нашей встречи. Наверняка она уже знала про связь дочери со Штайнером. И фраза пьяного Петровского про страсти почище, чем у Шекспира, теперь тоже становилась понятной. Да-да, ведь именно об этом он говорил своей бывшей жене на приеме».

Я задумалась. Выходит, Вадим был уверен, что это Нина порешила спонсора-любовника, приревновав его к собственной дочери.

Нет, что-то здесь не вытанцовывается. Во-первых, самодельное взрывное устройство. Ну да, конечно, Нина могла купить его с рук. Но с какой стати выбирать именно такой способ?

И потом, ведь она действительно собиралась порвать с Генрихом и уехать вместе с дочерью из города! Перебраться в Москву и начать новую жизнь.

Значит, товарищ Петровский ошибается, и ему можно завязывать пить горькую, поскольку покрывать вину бывшей жены нет никакого резона. Она просто-напросто не убивала Генриха, вот и все.

«Стоп, Женя! — осадила я себя. — А не слишком ли ты упрощаешь? Кто знает, может быть, все обстоит куда серьезнее? И тот, кто кажется не виноватым, потому что не подходит один мотив, вполне может снова попасть под подозрение, если будет найден мотив новый. Так сказать, по вновь открывшимся обстоятельствам. Так что не стоит торопиться с выводами».

Из комнаты тем временем слышались уже два завывания — Таня пришла в себя и присоединилась к Эдику, смешав его слезы со своими.

Парочка сидела обнявшись и причитала. Собственно, хныкала Таня, а Эдик ее утешал.

— Он… он казался мне таким мужественным! Хотел, чтобы я наряжалась в мамин костюм из спектакля, где она играла «Золушку». Помнишь, я тогда не пришла в кафе, в четверг? Я была с ним. И на другой день тоже. Это ужасно, ужасно! Я какая-то потерянная. Но теперь я все поняла и буду только с тобой. Господи, зачем же я тебе все это рассказываю! Ты же не поверишь!