Дверь в зеркало - Елена Топильская Страница 26

Анна сразу стала покровительствовать девушкам, и, надо сказать, они многому у нее научились в плане искусства обольщения. Она ненавязчиво демонстрировала им приемы завладения сердцами, а потом предложила испытать свои чары – на ком бы вы думали? Да, да, на ее собственном верном рыцаре, Юрии Годлевиче.

Девчонки кинули жребий, испытывать выпало Ангелине. Под чутким руководством инструкторши, роковой женщины Анны, она стала соблазнять сурового энкаведешника и весьма в этом преуспела. В восторге от первой своей любовной победы она спохватилась только, когда беременность стала уже заметной.

– Что делать? – рассказывала Ангелина Модестовна. – Родить без мужа? Страшно... О том, чтобы Юрий на мне женился, не могло быть и речи. Я была несовершеннолетней, он был значительно старше меня.

– Да и потом Анна этого не хотела. Это в ее планы не входило, – добавила Екатерина Модестовна. – Она помогла нам другим способом.

– Каким? – Таню снедало любопытство.

– Очень простым, – ответила, помрачнев, Екатерина; сестра ее тяжело молчала. – Когда Ангелине пришло время рожать, Анна привела ее в клинику Отта, а после родов забрала ребенка.

– И куда же он делся? – спросила Таня. А вот Антон уже начал догадываться, куда делся ребенок.

– Мы не знаем, – жалобно ответили сестры Покровские. Они сидели такие жалкие, поникшие, что у Антона зашлось сердце. Он поколебался – говорить им про невесть откуда взявшегося сына Юрия Годлевича, но, поразмыслив, решил пока не открывать карты.

Ангелина замолчала, а Екатерина поведала, что, находясь в полубреду из-за тяжелых родов, ее сестра подписала какие-то бумаги, наверное, касавшиеся судьбы ребенка. В клинике Отта она пробыла дольше положенного, около двух недель, в отдельной палате, что по тем временам было совсем уж невозможным. Екатерину к ней не пускали.

– После того, как Ангелина вышла из больницы, Анна отправила нас в деревню. Мы с сестрой прожили там два года, Ангелина окрепла, и после этого мы вернулись в Питер. Но Анну больше не встречали.

– А Годлевича? – поразился Антон. – Он что, вас там не навещал?!

– Нет, – грустно сказала Ангелина. – Нас никто там не навещал. С Юрием мы встретились снова после начала Великой Отечественной. Катерина тогда устроилась в Большой дом работать, машинисткой...

В тридцать восьмом году ей пришлось перепечатывать документы по делу Юрия Семеновича Годлевича, арестованного в августе того же года по обвинению в связях с заграницей. В деле она с ужасом увидела документ, из которого следовало, что донесла на Годлевича некая А. Наруцкая (самого доноса в материалах дела не было, их к делам не приобщали). Анна ли была злым гением, по воле которого Годлевич оказался в застенках своей же собственной конторы, другая ли женщина, имя которой начиналось на ту же букву, они с сестрой так и не узнали, фамилия Анны была им неизвестна.

Годлевич был осужден на десять лет и в сорок восьмом году, весь седой и согбенный, без пальцев на правой руке, пришел в архив НКВД получать выписку из приговора для прописки. Екатерина Модестовна тогда работала уже не в машбюро, а в архиве. Они встретились и с трудом признали друг друга, поначалу он вообще не понял, кто она такая, потом принял ее за сестру, за Ангелину, хоть не так уж они с сестрой были похожи.

Она привела его домой, они втроем поплакали, и он остался ночевать в их крохотной комнатенке. Так они и жили некоторое время, втроем, как родственники, старательно избегая упоминаний о ребенке. Ангелина боялась спросить, а Годлевич, видимо, не хотел рассказывать обесчещенной им девушке, как жестоко они с Анной тогда поступили. Так поначалу думала Катерина, пока не стала замечать странностей в поведении Годлевича. Они показали его врачу и выяснилось, что Годлевич просто не помнит некоторых обстоятельств своей жизни. Врач объяснил им, что существует такая болезнь, ретроградная амнезия, когда больной не может без ущерба для психического состояния вспоминать о трагических моментах своей жизни, и чтобы защитить психику от перегрузки, мозг стирает память об этих событиях.

Годлевич просто не помнил про ребенка и про то, где он жил до осуждения, и про то, сколько времени продолжались его отношения с Анной и чем закончились. Сестры ему не могли помочь вспомнить об этом, потому что домой к себе он их не водил, а Анну они не видели и не слышали о ней с тех самых времен, когда одна из них лишилась ребенка. Ангелина, к слову, даже не узнала, кто у нее родился, девочка или мальчик, дитя унесли, как только оно закричало, а знакомые Аннины акушеры словно воды в рот набрали.

Конечно, будь Ангелина постарше и по-опытнее, она не позволила бы поступить с ней подобным образом; но что спрашивать с шестнадцатилетней девчонки, хлебнувшей пьяного воздуха сексуальной свободы и поплатившейся за это пустотой в сердце и одиночеством вековухи?

А потом, в сорок восьмом году, она инстинктивно избегала вопросов о ребенке. Все давно забылось, и ковырять старую рану не хотелось. Правда, они с сестрой тайком съездили по адресу, указанному в выписке из приговора, но там в подъезде сидела привратница, дом был солидный, и их даже в парадную не пустили. Ну и пожалуйста, подумали они, и больше к этому не возвращались.

А жить втроем в одной комнате становилось не совсем удобно; кончилось тем, что Годлевич с Катериной пошли в ЗАГС и расписались, но фамилию она сохранила свою. Брак этот был чисто номинальным, просто ради приличия, чтобы соседи не косились. Рано состарившийся Годлевич, ставший в зоне инвалидом – циркулярной пилой отрезало пальцы, и ранее-то не отличавшийся легким характером, а теперь и вовсе замкнувшийся, уже не был завидной партией. Но сестрам было его жалко...

О супружеских отношениях не было и речи, сестрички просто ухаживали за первым и единственным на всю жизнь мужчиной одной из них. Ухаживать пришлось недолго, в пятьдесят первом году он прилег перед ужином – и встать не смог. Впал в забытье, бредил и через несколько часов умер, сердце не выдержало.

А незадолго до этого пришел домой сам не свой, долго отмалчивался, потом сказал, что встретил на улице старого знакомого, Эдуарда, и узнал от него много интересного. Что именно, он сестрам так и не сказал, но явно был поражен услышанным. А потом, в бреду, все время твердил про какое-то зеркало.

Невеселая у них вышла беседа, подумал Антон, когда они с Таней вышли на улицу. Летел тополиный пух, накрывая лужи, оставшиеся после ночного дождя, и Антону показалось, будто они провалились во времени. Вокруг было безлюдно, старые дома, построенные еще в девятнадцатом веке, равнодушно смотрели на них мутными окнами, а продукты современного элитного градостроительства, появившиеся на месте пустырей, вида не портили, поскольку похожи были на своих дореволюционных собратьев, как две капли воды. И только яркие, блестящие, как леденцы, иномарки, припаркованные возле арок, указывали на то, что на дворе двадцать первый век. Хотя, наверное, вот так же и в четырнадцатом году, и в восемнадцатом, и в тридцатом, и после войны летел пух, цепляясь за платье прохожих, и девушки влюблялись в мужчин намного старше их, и разбивались сердца, и от судеб защиты не было никому...