Пять похищенных монахов - Юрий Коваль Страница 26

Наш двор – колодец. И в колодце этом рано начинался вечер, потому что солнечные лучи не могли проникнуть внутрь двора. Они натыкались на пятиэтажные стены, и только буфет, стоящий на крыше, да верхушка американского клена были освещены.

Бабушка Волк сидела, как всегда, под американским кленом и, когда мы вышли во двор, сказала:

– Хочешь, Крендель, я тебе шифоньер отдам?

– Конечно, чего там! – крикнул дядя Сюва. – Бери шифоньер, Крендель, купишь новых голубей. А сейчас сыграй что-нибудь, душа просит. Воскресенье ведь.

Крендель вынул из кармана гармонику, безвольно дунул в лады – жалобный, щемящий, печалящий душу звук выполз из нее и поник в нижних ветках американского клена. Дядя Сюва нахмурился.

– Ладно, Крендель, – сказал он. – Подкину тебе трояк на голубей.

– «Трояк»! – встряла Райка. – Взялся давать – давай, а то – «трояк»!

– Откуда у меня больше? – обиделся дядя Сюва. – Сама знаешь, какая у меня пенсия. Даже телевизора нет.

– На лимонад хватает, – сказала Райка. – Только об своем роту и думаешь. Я бы Кренделю и пятерку дала, если б он много не воображал.

– Эх, – сказала бабушка Волк, – сейчас бы селедочки баночной.

– Да что ж вы, бабушка! – крикнул дядя Сюва. – Сегодня на Таганке селедку давали. С красными глазами.

– С красными всю разобрали! – крикнула сверху тетя Паня. – Осталась только с голубыми!

– Люблю красноглазку, – сказала бабушка Волк.

– И правильно, – заметил дядя Сюва. – Если у селедки красный глаз, значит, она посолена как надо, а если голубой – пересол.

– Слазим на голубятню, – сказал Крендель, убирая гармошку в карман. – Поглядим, может еще след найдем. А что? Так бывает.

По пожарной лестнице через чердак вылезли мы на крышу. Крендель стал шарить вокруг голубятни, а я и не искал никаких следов, а я давно понял, что все эти поиски ни к чему. И Крендель чувствовал это, но поиски как-то успокаивали. Конечно, он переживал все сильней меня, но и он, в конце концов, понимал, что не так уж велика беда, бывают в жизни печали пострашней.

– Если б это были не голуби, а телевизор, я бы и не волновался, – сказал Крендель. – Но голуби-то живые, сам понимаешь.

– Еще бы, – сказал я.

– И летают, – добавил Крендель, глянув в пустое небо.

С крыши нашей не было видно так далеко, как с кармановского мостика, но все-таки мы видели почти всю Москву. Серые шпили высотных домов. Ново-Спасский, Андроньевский и, конечно, весь наш Зонточный переулок лежал под нами. Рыбами плавали по крышам предзакатные блики, соскальзывая вниз, ныряли на дно переулка.

Как огромный зонт, с одной стороны пасмурный, с другой – ослепительный, стояло небо над Зонточным переулком. Вдали, у Крутицкого теремка, кто-то гонял голубей, и они совершали по небу широкий круг от Москвы-реки до Крестьянской заставы.

– Чьи это голуби?… – задумался Крендель, стараясь по манере полета угадать, кому принадлежит стая. – Широконосовы… – ответил он сам себе. – А это чей?

Одинокий голубь шел по небу и был еще далеко от нас, над Вековой улицей. Светлой точкой, иголочным ушком светился он в огромном небе.

– Одинокий, – печально сказал Крендель.

Да, бывают такие – одинокие голуби. Не дикие, не домашние. Хоть и вывелись они в городе, на голубятне, а все равно летают и живут одиноко – ни к сизарям не могут пристать, ни к витютням, ни к домашним стаям. Что-то в них есть такое, от чего они мучаются всю жизнь. Тянет дикая стая, но и от дома, от города, где родились, не могут они оторваться. Так и мечутся меж теплым городом и дальними лесами.

«Вот так же и я, – думал в это время совсем нами позабытый жилец Николай Эхо. Он стоял у окна в двадцать девятой квартире и тоже глядел на одинокого голубя. – Вот так же и я, – думал он. – Такой же одинокий голубь – летаю, парю, порхаю, а что толку?»

Жилец перегнулся через подоконник и глядел то на одинокого голубя, то на окна Райки Пауковой. Глаза его отчего-то покраснели, и сердце билось мягкими толчками.

«Куда ты летишь, мой пернатый друг?!» – хотелось крикнуть Жильцу, но он удержался.

Одинокий голубь обошел Крестьянскую заставу, далеко вверху, очень высоко пролетел над Широконосовой стаей и вдруг остановился в воздухе, сложил крылья и вниз головой стал падать на землю.

Перекувыркнувшись пятнадцать раз, он раскрыл крылья и мягко опустился на резную буфетную верхушку.