Ящик Пандоры - Фридрих Незнанский Страница 26

Англичанин выпустил струю густого сигарного дыма и сказал:

— Мы тоже за перестройку, господин Шахов. Мы за радикальную экономическую реформу как у вас в Советском Союзе, так и в странах- Восточной Европы. Но нам нужны гарантии, что наши фунты и доллары через год-другой не превратятся в дым.

Он замахал руками как ветряная мельница. То ли разгонял дым, чтобы Нике было легче дышать, то ли показывал, во что могут превратиться фунты и доллары международного капитала.

— Какие гарантии вы имеете в виду? — настороженно спросил Шахов.

— Как показала история, гарантией отношений в цивилизованном обществе является демократия. И в первую очередь, правовое государство. Пока такой конструкции построения государства и общества нет, нет и гарантии, что правительство может отвечать за свои слова и дела. А ваше правительство проводит то, что вы называете «революцией сверху». Взбунтовавшийся народ может начать действовать самостоятельно. Симптомы есть: забастовки пролетариата в Кузбассе, на Воркуте, в Волгограде. «Революция снизу»? Это, как показывает история, опасно. Это означает хаос и анархию. Разумный бизнесмен боится вкладывать свои деньги в страну, которую ждет кризис. Мы не хотим повторения ситуации Ирана, Афганистана или Ирака. Откровенность за откровенность: мы, люди Запада, остерегаемся возврата сталинизма. Это сделать нетрудно: достаточно ввести танки на .улицы Москвы, и сталинский порядок восстановлен. Поверьте старику на слово, не только ваш КГБ работает как часовой механизм, наши парни тоже зря свой хлеб не едят.

Шахов терпеливо слушал английского гостя, подливая французский коньяк в его рюмку, мрачнел, но ничего не говорил.

— ...Я немножко знал ваша страна,— сказал англичанин по-русски, смущенно улыбнувшись, и снова перешел на английский.— Я был ранен во Вторую мировую войну, работал в Москве в британском посольстве. В пятьдесят втором у меня были... э-э... неприятности, люди Берии обвинили меня в шпионаже, я знаю подвалы Лубянки. Если бы не смерть Сталина, а затем и разоблачение Берии... Да, так вот — кто может дать гарантию невозврата сталинщины, Гулага? Ваша демократия еще слишком зыбкая, дальше гласности, причем усеченной, она не идет.

— Но идет необратимый процесс развития общества. Молодежь, не привыкшая к страху, не допустит, не может допустить такого возврата! Поверьте и мне на слово: мы, номенклатурщики, тоже разделились на две враждующие армии. Одни за неосталинизм, но другие за демократию... Хлебнувший лагеря не забывает его всю жизнь...

Ника споткнулась на последней фразе, посмотрела на Шахова.

— Неудачная фраза для перевода? Скажу так: в нашей стране редко можно встретить семью, где бы не было репрессированных в годы сталинского террора. Я уверен, что наши дети и внуки не будут знать таких времен... Я опять что-то не так сказал, богиня?

— Ой, что вы! Это я так...— сказала Ника, но беспокойство — что там дома? — овладело ею еще сильнее. Даже не беспокойство, а предчувствие чего-то непоправимого. Она переводила дальше, почти не вдумываясь в смысл слов, благо беседа потеряла официальность: англичанин жаловался на свою пятнадцатилетнюю внучку, которая мечтает стать балериной, но не хочет учиться ни в Лондоне, ни в Париже — подавай ей только Москву, знаменитую балетную школу Большого театра, и Шахов обещал уладить это дело, использовать все свои министерские и партийные связи, чем, кажется, весьма расположил к себе англичанина...

* * *

— Спасибо, Ника, что выручили меня перед этим немцем. Я не учел, что слово «компьютер» звучит на всех языках одинаково. Но моего скудного немецкого хватило на то, чтобы понять перевод... Я вижу, вас что-то тревожит, или вы всегда такая грустная?

Они были одни на палубе, иностранные гости смотрели советский мюзикл в концертном зале теплохода.

— Да, то есть нет, не всегда.

Конечно, тревожит, хотела она сказать, если человек находит в чужой квартире труп своего знакомого и теперь она с мальчиком должна скрываться от убийц, потому что стала невольным свидетелем преступления. Но вместо этого она рассказывает этому совершенно чужому человеку, занимающему такой большой пост, историю, которую рассказывать было совершенно не обязательно: и о своем разводе с Алёшей, и о том, что ей приходится работать дома, потому что Кешу не с кем оставить, и ей совсем не годится вот так уезжать — уплывать! — на целый день, и вообще ей такая работа не подходит, а в садик она мальчика отдавать не хочет, потому садики у нас ужасающие. Она спохватывается, но поздно, потому что Шахов вынимает из нагрудного кармана блокнот и что-то записывает, потом говорит не принимающим возражений тоном:

— Ваш сын может посещать детсад для детей работников Центрального Комитета в те дни, когда вы работаете для меня. Это не так уж часто. И в любое другое время, безусловно, тоже.

Ника растерянно оправдывается за свою нескладность, но Шахов ведет ее в каюту, где они беседовали с англичанином, и там, оказывается, есть телефон, потому что это не прогулочный речной трамвайчик, на котором они с Кешкой иногда совершают путешествия от Филей до Парка Культуры и обратно, а правительственная яхта, и она слышит в трубке Кешкин рев по поводу утонувшей в пруду утки и думает: какое счастье, когда все в порядке с твоим маленьким.