Прах к праху - Элизабет Джордж Страница 26

Вы недоумеваете, почему они приняли меня. Видно, вы из тех, кто никогда, даже на мгновение, не огорчал своих родителей, да? Поэтому, вероятно, вы и не в состоянии постичь, почему такую, как я, все равно пустят назад. Вы забыли главное определение дома: место, куда вы идете, стучите в дверь, изображаете раскаяние, и вас впускают. А как только вы оказываетесь внутри, то сразу, не распаковываясь, выкладываете ту дурную новость, которая и привела вас домой.

Я два дня не говорила матери о беременности, и выбрала момент, когда она проверяла тетради своего английского класса. Она сидела в столовой, в передней части дома. На столе перед ней высились три стопки работ, а рядом с локтем дымился чайник, в котором был заварен чай «Дарджилинг». Я взяла лежавшую сверху тетрадь и лениво прочла первое

предложение. До сих пор его помню: «Исследуя характер Мэгги Тулливер, читатель размышляет над тонким различием между судьбой и роком». Какие пророческие слова.

Я бросила тетрадку на место. Не поднимая головы, мать посмотрела на меня поверх очков.

— Я беременна, — сказала я.

Она положила карандаш. Сняла очки. Налила чаю. Не добавила ни молока, ни сахара, но все равно помешала в чашке.

— Он знает?

— Это очевидно.

— Почему очевидно?

— Ну он же сбежал. Она сделала глоток чая.

— Понятно.

Взяла карандаш и постучала им по мизинцу. Чуть улыбнулась. Покачала головой. В ушах у нее были сережки в форме скрученных веревочек и такая же цепочка на шее. Я помню, как все они поблескивали на свету.

— Что? — спросила я.

— Ничего, — сказала она. Еще глоток чая. — Я думала, что ты образумилась и порвала с ним. Я думала, поэтому ты и вернулась.

— Какая разница? Все кончено. Я вернулась. Разве это плохо?

— Что ты собираешься теперь делать?

— С ребенком?

— Со своей жизнью, Оливия.

Я ненавидела этот ее назидательный тон и сказала:

— Это уж мое дело. Может, я оставлю ребенка. Может, нет.

Я знала, что собираюсь делать, но хотела, чтобы предложение исходило от нее. Она столько лет изображала из себя великое воплощение Общественной Совести, что я испытывала потребность сорвать с нее маску.

— Мне нужно об этом подумать, — сказала она и вернулась к своим тетрадям.

— Как угодно, — ответила я и пошла из комнаты. Когда я проходила мимо ее стула, она задержала меня, выставив руку и положив ее на мгновение — я думаю, ненамеренно, — на мой живот, внутри которого рос ее внук.

— Твоему отцу мы говорить не будем, — произнесла она. И я поняла, что она хочет сделать.

Я пожала плечами:

— Сомневаюсь, что он понял бы. Папа хоть знает, откуда берутся дети?

— Не издевайся над своим отцом, Оливия. Он более мужчина, чем тот, кто бросил тебя.

Двумя пальцами я сняла ее руку со своего тела и вышла из комнаты.

Я слышала, как она встала и подошла к серванту; открыла ящик и покопалась в нем. Потом прошла в маленькую гостиную, набрала какой-то номер и начала разговор.

Она договорилась о приеме через три недели. Умно с ее стороны. Она хотела потомить меня. А пока мы разыгрывали что-то среднее между нормальной семейной жизнью и вооруженным перемирием. Неколько раз мать пыталась завести со мной речь о прошлом, в основном заполненном Ричи Брюстером, и о будущем — о возвращении в Гертон-колледж. Но о ребенке она не упомянула ни разу.

Почти месяц спустя после того, как Ричи оставил меня в «Коммодоре», я сделала аборт. Отвезла меня мать. Она ехала, положив руки поверх руля и рывками давя на акселератор. Она выбрала самую отдаленную клинику на севере, в Мидлсексе, и пока мы ехали туда безотрадным дождливым и наполненным выхлопными газами утром, я гадала, не для того ли она выбрала именно эту клинику, чтобы наверняка не встретиться ни с кем из своих знакомых. Это как раз в ее духе, думала я, в точности соответствует ее лицемерной натуре. Я сгорбилась на сиденье, сунув руки в рукава куртки, как в муфту, и чувствуя, как стягивает рот.

— Мне нужно покурить, — заявила я.

— Не в машине, — ответила она.

— Я хочу покурить.

— Это невозможно.

— Я хочу!

Она подъехала к тротуару и сказала:

— Оливия, ты просто не можешь…

— Что не могу? Не могу курить, потому что это повредит ребенку? Какая чушь.

На нее я не смотрела. Я смотрела в окно, наблюдая, как двое мужчин выгружают из желтого фургона побывавшие в химчистке вещи и несут их к дверям приемного пункта. Я ощущала гнев матери и ее попытку совладать с ним. Мне понравилось не только то, что я до сих пор могу спровоцировать мать, но что и ей стоит труда не сбрасывать с себя личину каждый раз, когда мы с ней.остаемся наедине.

— Я собиралась сказать, что ты не можешь и дальше так жить, Оливия, — очень осторожно произнесла она.

Изумительно. Еще одна лекция. Я уселась поудобнее и закатила глаза.

— Давай просто покончим с нашим делом, — отозвалась я и помахала пальцами в сторону дороги. — Давай, Мириам, поехали.

Никогда раньше я не называла ее по имени, и сменив «мать» на «Мириам», я почувствовала, как баланс сил склонился в мою сторону.

— Тебе доставляет удовольствие грубить по мелочам, да?

— Ой, я тебя умоляю. Давай не будем начинать.

— Этого я в человеке не понимаю, — произнесла она своим «я-сама-рассудительность» тоном. —Я стараюсь, но не могу. Объясни мне. Откуда идет твоя недоброжелательность? Как мне с ней справляться?

— Послушай, давай поедем. Отвези меня в клинику, чтобы мы могли сделать наше дело.

— Только после разговора.

— О господи! Какого черта ты от меня хочешь? Если ты ждешь, что я поцелую твою руку, как делают все эти придурки, в жизнь которых ты вмешиваешься, то этого не будет.

— Все эти придурки… — задумчиво проговорила она, а потом произнесла: — Оливия. Дорогая моя. — Раздался шорох, и я поняла, что она повернулась ко мне. Я прекрасно представляла себе выражение ее лица по ее тону и выбору слов. «Дорогая моя» означало, что я дала ей повод изобразить понимание и сопутствующее ему сочувствие. От слов «дорогая моя» меня бросило в дрожь, и баланс сил ловко переместился на ее сторону. Она сказала: — Оливия, ты сделала это из-за меня?

— Не обольщайся.

— Из-за моих проектов, карьеры, моих… — Она коснулась моего плеча. — Ты думала, что я тебя не люблю? Дорогая, ты пыталась…

— Боже! Может, заткнешься и поедешь?! Хоть на это ты способна? Можешь ехать и смотреть на дорогу и убрать от меня свои липкие руки?

Через мгновение, дав моим словам раствориться в воздухе и порезонировать в машине для максимального эффекта, она проговорила: «Да, конечно», — и я поняла, что снова сыграла по ее правилам. Я позволила ей почувствовать себя оскорбленной стороной.