Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери Страница 26

Как только я поставил печать под приказом о выяснении настоящего местонахождения Исидоро Антонио Гомеса, как только я опять запрятал дело в тайный ящик, как только ввел Моралеса в курс последних событий, сразу почувствовал удовлетворение от собственного смелого поступка и смог вернуться к повседневной рутине спокойного начальника, мужа «в семь — дома», с чтением газеты по вечерам, и аккуратного сотрудника Суда. И почти забыл об этом деле.

А несколько месяцев спустя получил хорошенький пинок от этого дела. Мне пришлось давать показания против Романо и полицейского Сикоры в расследовании противоправных действий с их стороны по отношению к тем двум рабочим. Сами показания не были таким уж большим делом: подтверждение ранее сказанного и выяснение пары дополнительных обстоятельств. Мне показалось странным (и совсем не понравилось), что ратификацию моего заявления принимал какой-то сопляк: плохой знак, говорящий о том, что Суд прикрывает дело, словно оно и так течет по давно высохшему руслу, и поэтому они ограничиваются в своих действиях. Что еще им было нужно, чтобы провести по делу этих двух беспредельщиков? У них было мое заявление, заявления еще пары полицейских, медицинское обследование о травмах, нанесенных этим двум бедолагам. И хотя меня начали грызть сомнения, я решил подождать. Судьей выступал Батиста, тип, которого я считал честным, я его немного знал, так как нам пришлось поработать вместе в один из январских отпускных периодов. Кроме того, как я уже сказал, первоначальный порыв праведного гнева у меня уже прошел.

Спустя некоторое время сам Батиста назначил мне встречу у себя в кабинете. Встретил меня с улыбкой, сердечно пожал руку и, когда мы сели, заявил: то, что он сейчас собирается мне сказать, — это совершенно конфиденциально, и, пожалуйста, чтобы я соблюдал молчание, иначе мы оба рискуем нашими должностями. «Ничего себе», — подумал я про себя. Это может быть настолько серьезно? Полагаю, что судья чувствовал себя несколько неудобно, потому что, немного помявшись, он в считаные минуты вывалил на меня всю информацию о деле, словно хотел как можно быстрее избавиться от чего-то назойливого и грязного. Так что без всяких оконечностей я узнал о том, что ему был дан приказ «сверху» (он подчеркнул свои слова, показав указательным пальцем в потолок своего кабинета, говоря как бы… о чем? об Отделе? о Верховном Суде? о правительстве?), согласно которому дело надо приостановить и в конце концов закрыть, не назначая виновных. Добавил, что не может объяснить больше, но кажется, что у этого парня, Романо, моего коллеги, есть очень влиятельные покровители, крыша одним словом. Сказав про «крышу», Батиста дотронулся двумя пальцами правой руки до левого плеча. Значит, это не Отдел и не Верховный Суд. Жест — здесь ошибки быть не может — означал «высокий военный чин». Тут-то в моей памяти и всплыл тесть, полковник инфантерии, и я все понял. Какой глупостью было с моей стороны не подумать об этих семейных узах в тот момент, когда я писал на Романо донесение. Ну и дела. Если мне и не хватало чего-то для ощущения полного отвращения по отношению к Онгании и его балету, так именно этого.

— Хотите, я еще кое-что вам расскажу? — спросил у меня Батиста.

Я ответил утвердительно, к тому же у судьи было выражение лица человека, которому очень хочется о чем-то рассказать.

— Нужно было назначить ему допрос, вы знаете… — Я согласился. — И так как меня уже предупредили, — Батиста вновь посмотрел наверх, — я предпочел сам допросить его.

«Все мы трусы, — подумал я, — вопрос только в том, чтобы запугать нас как следует». Ратификацию моего заявления принимал пацаненок с лицом подростка. А у этого выродка, зятя полковника, показания принимал лично судейский магистрат, обильно потея от страха за свое место.

— Вы и не представляете, Чапарро, сколько тщеславия! Сколько тщеславия у этого типа! Вошел в кабинет так, словно делал мне одолжение, словно одаривал меня частичкой своего драгоценного времени. Когда я начал спрашивать о деле, нес ахинею, и только тогда, когда у него возникало желание говорить. И не столько против вас, не думайте. В основном он злился на этих бедолаг, которых разделал под орех. Что тут, мол, черномазые, что там, мол, воры, и так далее. Что надо замочить их всех и закрыть границы. Скажу вам честно: почти всю ту мерзость, что он нес, если не сказать жестче, — все это я не занес в протокол, иначе мне не оставалось бы ничего другого, как засадить его за все сказанное. Вот оно как.